Плачь, Маргарита

— Что ж, значит, приобрету первый компонент из твоих двух… Как ты его назвал? Профнепригодность? Послушай, Роберт! — Гесс внезапно стиснул его плечо. — Да очнись же, черт тебя подери! Что с тобой? Что со всеми вами? Вспомни, в Ганновере, в двадцать пятом, когда Штрассеры напали на Адольфа, когда Геббельс требовал его исключения из партии, когда на него кидались все — ты единственный выступил против! Ты пошел против всех! Тогда у тебя все было — страсть, воля, вера! Главное — вера! А теперь… Ты с циничной усмешкой заявляешь, что в партии собрались одни бездари, преступники, психопаты, предатели…

— Ну, это уж ты чересчур. — Лей досадливо отвернулся.

— Да нет, я тебя цитирую! «На полпути к психушке», «поцелуй Иуды», «нордические добродетели», «злая порода»! Профнепригодность, наконец! А это? «Любая страна тем счастливей, чем меньше в ней таких, как мы»! Никогда тебе этого не забуду!

— Пусти, больно же! — Роберт сел на постели, потирая плечо. Он ничего не ответил, понимая, какое чувство двигало сейчас Рудольфом. Сам он прежде заливал его коньяком, потом попросту перестал испытывать.

— Извини, я не хотел, — пробормотал Гесс.

— Ладно… Будем считать, что мы квиты, — кивнул Лей.

В дверь постучали. Заглянул встревоженный Фридрих Гесс, узнать, все ли в порядке.

— Сегодня наши дамы не желают ни танцевать, ни беседовать. У них на уме одна музыка. А этот оркестр играет только вальсы и танго. Мне в голову не пришло пригласить другой. Кто же знал, что в рождественскую ночь кому-то захочется слушать серьезную музыку?

— Не огорчайся, папа, — широко улыбнулся Рудольф. — Среди наших гостей есть один серьезный музыкант… Профессионал! Если мы все его попросим…

— О, неужели? Замечательно! — обрадовался Фридрих. — Но кто же это? Кажется, я знаю всех. Не господин ли Гиммлер?

— Гиммлер пока учится, — заметил Рудольф.

— На нервах играть, — проворчал Лей. — Ладно, Руди, счет два-один. Но это ненадолго.

Лишь единицы из числа самых близких друзей слышали игру Роберта Лея, но те, кто слышал, испытали потрясение.

Когда у пятилетнего крепыша и шалуна Роберта вдруг обнаружился абсолютный слух, родители сделали все возможное, чтобы дать ему первоклассное музыкальное образование. Уже юношей он как-то спросил мать, для чего нужно было заставлять его столько часов просиживать за роялем, да еще пиликать на скрипке, и мать дала следующий ответ:

— Бог наказал тебя избытком энергии, мой милый. Когда ты станешь искать выходы для нее, то, возможно, вспомнишь и об этой… эстетической форме.

Сублимация энергии в музыку оказалась не таким безобидным и спасительным средством, как предполагала мать, но об этом знала только жена, а ее сейчас рядом не было…

Гесс объявил гостям, что Роберт согласен поиграть немного. Из присутствующих только Геринги, Гессы и Адольф знали о его способностях, остальные были порядком озадачены. Но когда он сел к роялю, продолжая разминать пальцы, спросил, нет ли возражений против Шопена и Шуберта, а затем сыграл несколько пассажей, пробуя инструмент, всех охватило невольное нервное возбуждение.

Характер Лея, резкий, властный, жесткий до жестокости, хаос его страстей и противоречий, болезненная возбудимость психики, его страхи и уколы совести, точно через поднятый шлюз, выливались в изящно изломанную, чувственную музыку Шопена и летящий сумбур Шуберта. Это вызвало в слушающих предельное эмоциональное напряженье. Особенно сильному воздействию подверглись такие нервные натуры, как Геббельс и Гесс, а также Ангелика, которая после «Посвящения» внезапно разразилась слезами. Но в основном ценители были более сдержанны.

Борман, например, до нервов которого не добирался ни единый звук, посвятил этот удивительный час изучению реакций фюрера и остальных, но Гитлера — в первую очередь. Мартин сделал важный для себя вывод, что не музыка, а сама неуемная натура Роберта Лея вызывает у фюрера сильное, беспокойное чувство, и, похоже, его болезненно раздражает собственная непричастность к происходящему. Борман сделал еще один осторожный вывод: как и в случае с Гессом, Герингом и Геббельсом, фюрер склонен с этим мириться.

Лей играл около часа. С точки зрения техники его игра оставалась почти безупречной. Эмоциональный же накал возрастал от произведения к произведению, подобно тому как растет опьянение с каждой новой рюмкой. Возбудились даже самые стойкие — Герда Борман казалась бледнее обычного, у Гиммлера же, напротив, так пылало лицо, что он неловко себя чувствовал.