Плач по Блейку

Николай танцует на площади, а птица в небе,
чарторыжская липа цветет, майор Ариэль!
Что произойдет, то вновь повторится
раз в миллион лет карамелькой под языком.

Николай, он из плаща и носа, из башмака и каштана,
он Себастьян из молочной буквы, из дыма под языком,
оскал его волчий, и плачет глаз-горемыка,
зыблема жизнь – полиэтиленом на рогах у лося.

Твердая твердость есть в Риме, легкая тяжесть,
зрячая зрячесть есть в нем и вещная вещность,
кровная кровь и солнечность кровли есть в Риме,
и птица спешит по гнездо в небесах тороватых.

Вдохнет он себя, а выдохнет серебро
Дона-реки, ни с кем ни знаком, ни рыба, и ни Тарас,
качает себя на кроватке – ребро напоказ,
ах, гули-гули! ах, Коленька, ах баю !

Идет и уходит, как снег под лучом в овраг,
плавит себя до черепа и ноги,
уже на свободе и призрачен, словно враг,
когда жизнь на луну уносят, блеснув, штыки.

От письма-человека остается сфера, стекло,
как от птицы яйцо, от туши сгнившей – жакан,
от всего остается сфера в сфере другой,
объятая третьей, и в ней стоит ураган.

Катайся, круглись, стукайся, закругляй,
пока живешь и бормочешь вещи или слова,
себя узнавая как край, выступивший за край
себя самого как карта, как синева.

СЕРЕДИНА

Птица летит птице навстречу,
к себе приближаясь, к себе приближаясь, к крику.

Не видно зеркала, и к зайцу бежит заяц.

А белые ноги и белая грудь
дрожат от натянутых изнутри пружин.

И рыба плывет к рыбе.

Чжун юн, говорит Кун-цзы, держись середины.

Но зеркала нет.

Встречаясь, они исчезают,
чтоб появиться в ангеле
или в кабане, или бумажном кораблике,
в чашке кофе, в ампутированной ноге,
в ночной фиалке, реже в человеке.

Рыба это не рыба, это почти рыба.
Буква это почти буква, а тело почти тело.
Шрам это почти шрам.

Мы с тобой нащупывает друг друга
как медузу в вазелине желеобразными пальцами.

Мыслит ангел вещами,
а вода рыбой,
и то, что не изменится в мертвом
или в дереве,
и есть середина.

СТЕКЛЯННЫЕ ДИРИЖАБЛИ