Плач по красной суке

Не требовалось особой сообразительности, чтобы уяснить для себя, что накануне мы крепко надрались, в результате чего и оказались в этом задрипанном участке. Но вот что именно мы натворили, я, хоть убей, не могла вспомнить, почему-то это начисто выпало из моей памяти. Честно говоря, и самой попойки я почему-то не запомнила, а вычислила ее, исходя из собственного самочувствия, весьма характерного, точнее, из ужасного собственного похмелья. Столь ужасного, что впервые в жизни я не помнила даже начала пьянки — как, где и почему она состоялась, то есть практически я не помнила ровным счетом ничего. Но похмелье было налицо, и с этим фактом приходилось считаться. Значит, все мы, то есть присутствующие, исключая, конечно, милиционеров, накануне или сегодня ночью где-то крепко надрались, после чего я отключилась, заснула и не участвовала в дальнейших событиях. Но зачем же в таком случае меня притащили сюда, притащили без сознания, к тому же босиком и полуголую? Какая была в этом необходимость? Кому все это понадобилось? Нет, как видно, я отключилась не полностью, бессознательно продолжала действовать и участвовать в каких-то ужасных событиях. Но каких? Что случилось? По всей вероятности, дело швах, кашу мы заварили изрядную, и нечего увиливать и прикидываться спящей, пора принять участие в общей заварушке, — может, что и прояснится. И я выпрямилась на своей скамейке, поправила волосы и плащ, под которым оказалась только ночная рубаха, пошевелила затекшими босыми ногами, но встать и подойти к барьеру не решилась из-за этого мальчишки-милиционера, который впервые поглядел в моем направлении, но поглядел так странно, будто прислушиваясь к чему-то. Этот настороженный взгляд прошил меня насквозь и пригвоздил к спинке скамейки. Не в силах истолковать иначе, я поняла его как приказ оставаться на месте и не рыпаться. И я осталась, но с удвоенным вниманием занялась изучением людей, вернее, спин, которые висели на барьере. Я узнавала отдельные детали одежды, прически и даже обуви, но вот имя их владельца почему-то ускользало от меня. Я выбирала себе объект, прилежно разглядывала его, с трудом определяла, кто же это такой, мучительно вспоминала его имя и фамилию, но когда переходила к следующему, тут же забывала предыдущего.

Тогда я решила, что мое сознание слишком травмировано пьянкой, нервы сдают, в голове все путается, поэтому надо вначале взять себя в руки и подойти к делу обстоятельно, то есть не метаться глазами по объектам, а выбрать себе один определенный и разглядеть его тщательно и досконально.

Я выбрала крайнего слева, но тут же с удивлением обнаружила, что количество спин передо мной заметно возросло. Не позволяя себе отвлекаться на этот странный феномен, приписав его опять же своему расстроенному воображению, я сосредоточила свое внимание на крайнем слева.

Я прилежно разглядывала его потертые джинсы и бархатный пиджак, его голову правильной формы с поседелыми волосами, туфли-кроссовки, шерстяные носки — и постепенно передо мной возникло лицо римского императора, не лишенное привлекательности, но пустое, подозрительное и лживое. С брезгливой досадой я вспоминала его седую волосатую грудь и большой золотой крест на ней.

Разглядывая его и слушая невнятную, уклончивую речь, я недоумевала, как он сюда попал и что все это значит. Он бубнил нечто о моей патологической чувственности, иначе говоря — похоти, якобы меня сгубившей. Услышать такое от человека, которого я, прямо скажем, терпеть не могла, было довольно странно, и я чуть было не сорвалась и не вцепилась в его античный загривок, но вовремя сдержалась. Что-то тут было не так, что-то сбивало с толку, настораживало.

Где-то отчаянно завизжал ребенок; все вздрогнули и переглянулись.

— Это кошки, — сказал голос из-за барьера. — Кошачья свадьба, — скрипуче уточнил он.

Все облегченно перевели дух, малость расслабились, зашевелились, и напряжение, которое до сего момента висело в помещении, разрядилось. Кто-то нервно хихикнул, но на него зашикали.

Тут что-то случилось с моим зрением: я с удивлением обнаружила, что количество спин передо мной заметно возросло, но все они стали одинаковыми. Все один и тот же римский загривок, размноженный во много раз, уходил в бесконечность. Идея равенства материализовалась во плоти.

«Ничего странного, — утешила я себя. — Человек — венец творения, но зачем же наделано столько копий?» Я не могла вспомнить, кто это сказал.

Я вдруг очень устала и, закрыв глаза, стала прислушиваться. Знакомый голос — с кашей ужаса во рту — невнятно бормотал что-то о собственной непричастности к преступлению. Он, мол, там оказался случайно, его даже не приглашали, он зашел после работы, он был трезвый и усталый, сразу опьянел, заснул и больше ничего не помнит. Меня он почти не знает (было названо мое имя), его привел К., которого он тоже не знает, точнее, видел пару раз…