Плач по красной суке

— Мне не нужна глухая неграмотная рабыня, — говорила она. — Я должна сделать из тебя человека, и я это сделаю. Из упрямого и ленивого грязного дворового щенка я сделаю человека, и ты будешь благодарить меня всю жизнь.

Спорить с ней было бесполезно, и я подчинилась. Но, господи, как я ненавидела ее тогда! Так ненавидеть может только одичалый, злобный звереныш. Я мечтала найти где-нибудь мину и взорвать этот зловещий домик к чертовой матери. Старуха, конечно же, подозревала о моих чувствах, но, что самое обидное, они ее ни капли не волновали и не трогали. Она вообще казалась непробиваемой ни для каких чувств — непреклонно и методично она делала свое дело и откровенно не нуждалась в моей любви.

Жили мы по расписанию, которое висело на кухне возле старинного умывальника. На толстой ватманской бумаге готическим парадным шрифтом был расписан по минутам наш трудовой день.

Вставали мы ровно в шесть. Полчаса завтракали овсяной кашей с американским джемом и чаем, заваренным на смородиновом листе. Кашу варили с вечера и на ночь накрывали большой пуховой подушкой. Утром она была еще теплая. Однако чай старуха любила пить свежей заварки, и поэтому, если было электричество, его готовили заново на плитке, а вчерашний чай сливали в большой прозрачный графин и потом пили весь день как целебную воду. Старуха обожала чай из смородинового листа и пила его всю жизнь. Для этого в ее маленьком садике за домом росло несколько одичалых кустов черной смородины. Старуха считала, что смородиновый чай лечит все болезни. Во всяком случае, у меня от него сразу прошли все кожные заболевания.

За завтраком мы не произносили ни слова, болтать поутру старуха считала крайне вредным. Мы молча съедали свой скудный завтрак и в половине седьмого садились за работу.

Работали мы пять часов подряд с десятиминутными перерывами каждый час. В эти переменки старуха учила меня расслабляться, и эта наука мне потом весьма пригодилась. Работа машинистки очень трудоемкая, и умение расслабляться является, наверное, основным секретом моей удивительной для всех тут работоспособности.

Первый час мы занимались немецким языком и грамматикой, второй — я перепечатывала урок на машинке в одиночестве. Хозяйка на кухне занималась своими делами, но стоило мне перестать печатать, она заглядывала в мою комнату и сердито грозила пальцем. Удивительно комичен был этот угрожающий жест, даже меня, измученную, злобную девчонку, он развлекал, и я нарочно иногда переставала печатать, чтобы скрипнула дверь и это озабоченное существо просунуло в щель свою аккуратную головку и, сурово поджав губы, молча погрозило мне пальцем.

В конце второго часа старуха проверяла мою работу с красным карандашом и долго, терпеливо объясняла мне ошибки. Третий час я должна была читать вслух какую-нибудь книгу, а старуха комментировала и объясняла мне прочитанное. Потом она заводила патефон и ставила пластинку с классической музыкой, обычно это был Моцарт или Бах, и я должна была в течение двух часов работать самостоятельно, то есть перепечатывать на машинке только что прочитанный текст.

Хозяйка уходила из дома по делам, и я в одиночестве наслаждалась свободой и покоем. Я старалась побыстрее напечатать заданный урок, а оставшееся время бродила по дому, разглядывала предметы и шкафы с их содержимым, поднималась на второй этаж в комнаты мальчиков и рылась там в игрушках, которые хранились в небольшой кладовке, аккуратно упакованные в ящиках и чемоданах.

Зала запиралась на ключ, но над дверьми было стеклянное окошко. Если подставить табуретку и влезть на нее, можно было заглянуть в комнату, где все предметы казались таинственными и прекрасными, как в заколдованном замке, и лучи солнца, проникая сквозь щели в ставнях, делили пространство на волшебные неправильные отсеки, каждый из которых жил своей самостоятельной жизнью и волновал воображение своей таинственной недоступностью.

Каких только сказок я себе не придумывала, стоя там на табурете и заглядывая в пустую полутемную комнату. Большей частью я воображала себя младшей сестрой двух прекрасных старших братьев. Например, один, сидя за роялем, играет вальс, а другой, помладше, учит меня танцевать.

Старуха любила хвастать, что оба ее сына прекрасно вальсировали. Особенно младший. Он ушел на фронт незадолго до моего появления, в возрасте семнадцати лет, и с тех пор пропал без вести. Хозяйка надеялась, что он где-то жив и по окончании войны обязательно найдется.

Звали его Клаус. На фотографиях он был похож на Тома Сойера: лукавая веснушчатая рожица вся светилась затаенным юмором. Я была влюблена в этого мальчика, и это было одной из причин, почему я терпела издевательства старухи и не убежала от нее.

Заглядывая через окошко в полутемную комнату, я воображала себя хорошенькой резвой девицей и ощущала на себе его влюбленный взгляд. Я мечтала, что когда он вернется, то будет учить меня танцевать вальс в этой затемненной зале. Но он так никогда и не вернулся.