Плач по красной суке

— Вот и занавеску с окна содрала, — с мягкой укоризной журила она это чудовище. — Представляешь, — она обратилась ко мне, — стоит войти незнакомому — этой дряни хоть бы что. Но стоит кому-либо из соседей — кошка тут же бросается вверх по занавеске, цепляется за карниз, прыгает оттуда на шкаф, потом на стол. Всю посуду уже перебила, — говорила Брошкина, и было ясно, что она не сознает меру запущенности своего жилища: она привыкла так жить.

В это время раздался звонок, голоса. Дверь приоткрылась, и соседка пропустила в комнату молодую врачиху. Врачиха вошла и остолбенела на пороге. Некоторое время она молча стояла рядом со мной и озиралась, как в лесу. От удивления она, кажется, лишилась дара речи. В замешательстве она потрогала носком сапога консервную банку на полу. Кошка с жутким воем выскочила из серванта и в мгновение ока вцепилась врачихе в ногу. Та завизжала. Брошкина бросилась на помощь. Кошка вскочила на стол, оттуда на шкаф и, когда хозяйка запустила в нее подушкой, сиганула прямо в открытое окно. Я невольно ахнула: окно находилось на третьем этаже. Но Брошкина лишь закрыла форточку и спокойно объяснила перепуганной врачихе, что там широкий карниз и кошка таким путем ходит гулять.

Врачиха не стала осматривать пациентку. Прямо в пальто она осторожно примостилась на кончике стола, только что расчищенного для чаепития, и лихорадочно стала заполнять бюллетень и выписывать рецепты. Конечно, она не могла не заметить истинную причину заболевания, но, может быть, по молодости лет не хотела связываться с пациенткой, или врачам тоже были отпущены какие-нибудь лимиты для подобного рода заболеваний, — словом, она не стала особо вникать и дала бюллетень.

Пока врачиха писала, у нее за спиной тихонько приоткрылась дверь, из-за портьеры появилась трехлитровая банка воды под полиэтиленовой крышкой. Две детские ручонки (сам ребенок прятался за портьерой) аккуратно поставили банку возле дверей и тихо скрылись.

— Сюда бы санитарного врача прислать, — сказала врачиха на прощание. И, окинув комнату брезгливым взглядом, она удалилась.

После ее ухода Брошкина сразу же бросилась к таинственной банке, осторожно подняла ее с пола и, нежно прижав к груди, долго бродила по комнате в поисках укромного уголка, где можно спрятать это сокровище. Дело в том, что в банке находилась водка, которую жильцы дома где-то воровали ведрами, а потом продавали своим соседям за половинную цену.

Потом мы пили чай. То есть пила одна Брошкина. Она хлебала какую-то старую бурду из носика закоптелого чайника. На грязной газете лежали конфеты-подушечки, чайной ложки не было, и она мешала чай в моем стакане ручкой алюминиевой вилки. В тупой апатии я наблюдала это чаепитие.

— Ты, может быть, есть хочешь? — Она наугад выхватила из кучи на столе засаленный пакет и развернула его передо мной. — Тут еще где-то колбаса была…

Я остановила ее поиски. Брошкина пила чай вприкуску и ругала этих гадов мужиков, которые в очередной раз ее продали, предали, заложили.

За окном, прогуливаясь по карнизу, гадко орала кошка. Ей вторили трель милицейского свистка, мат и вой. Синие хищные мухи тучей жужжали над столом.

Мне не сиделось на месте, и я стала слоняться по комнате.

Господи, думала я, да у нее тут почти как у Плюшкина. С той лишь разницей, что Плюшкин не мечтал об идеальной любви.

В безумной тоске я слонялась по комнате и вдруг в одном из отсеков обнаружила на стене целый иконостас семейных фотографий. Там был портрет простоватой женщины с усталым лицом, как видно матери Брошкиной; была фотография бравого вояки — предполагаемого папаши. Со всех остальных на меня глядела прелестная девчушка с ясным лицом, озаренным лучезарной, восторженной улыбкой. С большим трудом я узнала в ней Брошкину.

Наши бабы любят вспоминать свое детство. Они будто самоутверждаются за счет детства, будто пытаются доказать, что и они тоже были когда-то людьми. Брошкина не раз плела нечто подобное, но я не вникала, я давно привыкла слушать ее вполуха.

Только я вдруг вспомнила рассказ Клавки-Танк, когда однажды в припадке пьяного сантимента она хвалила русскую душу Брошкиной и рассказывала о ее детстве. Оказывается, Брошкина была лет на пять моложе Клавки и, по утверждению Клавки, с самого своего рождения считалась в их доме «чудо-ребенком».