Плач третьей птицы

Но если посмотреть с другой стороны – чудо, настоящее, великое чудо: трудные, не наученные, испорченные дети, слыша божественный зов, по своей воле[738] выбирают монастырь. Многие влачат за собой разного рода странности, неизжитые детские страхи, как О., которая переходит из монастыря в монастырь, каждый раз обращаясь в паническое бегство, когда на нее кричат, или Т., вся в комплексах, болезненно не уверенная в себе, или горячая Г., не умеющая сдержать гнев, или завистливая С., всегда в тревоге что ее обошли; их бы жалеть, воспитывать исподтишка, носить на руках, постепенно, нежно и аккуратно взращивая, как беззащитные, слабые, редкостные цветы – но некому, некому пока.

Старец Иосиф Ватопедский в одном письме повествует о малодушном иноке, оставившем монастырь: духовник так о нем молился, что на пристани беглецу преградил путь ангел в образе вспотевшего монаха. А когда нет могучих наставников, остается прижаться друг к другу, слушаться друг друга, бросаться друг другу на помощь, активно проявлять благодарность, ласку, учтивость[739], молиться друг за друга и всем вместе плакать, взывать, вопить к Небесам.

Бог всемогущ и что может – всегда может[740]; слезы истинного покаяния, уверяет преподобный Никита Стифат, способны вернуть даже утраченную девственность. Вряд ли уместно сравнение нынешних монастырей с теплицами, но всё-таки с годами замечаешь, как в условиях общежития острые углы сглаживаются, неподступные становятся проще, ломаки перестают актерствовать, меланхолики чаще улыбаются, выравниваются характеры, умягчаются нравы.

Одного послушника через полгода навестила в подмосковном монастыре сестра и поразилась его тихости, доступности и покою: «тебя что здесь, засмиряли совсем?» – «Наоборот, не доставал никто», – ответил он; не нам, Господи, не нам, но имени Твоему даждь славу. Иногда переворот наступает в болезни, в искушении, иногда в непонятной для других внутренней встряске: Е. два года скучала, тянула лямку, не находя в общем житии ничего для себя приятного, собралась уезжать и вдруг, уже открыв дверцу машины, повернула назад: «куда это я? зачем?» – и с той минуты каждый день стал ей в радость.

М. покинула свою первую обитель, когда там отловленных кошек поклали в мешок и выпустили на 100-м километре: «я не могу жить с такими жестокосердыми!». В монастыре, где она теперь пребывает, больше пятидесяти кошек, подкидышей, они доставляют больше забот, чем радости, поголовье растет, но куда деваться, не убивать же. Зато М. благодушествует и уверяет, что милующий скоты исполняет божественную заповедь, и доброе отношение к кошкам в рай прокладывает дорожку.

«В монастыре есть красота, которую люди уничтожить не могут», – писала одна мыслящая подвижница, монашество которой пришлось на времена гонений и разорения обителей. – «Я разумею красоту вообще духовной жизни, которой монастырь служит по своей идее. Как бы люди ни коверкали идею, а сущность остается, единицы ее воплощают, и, таким образом, теплится лампада, проливает свой свет и служит маяком для бродящих во тьме[741].

Разве не так и сейчас? З., живя в миру, время от времени запутывается в семейно-бытовой паутине; когда окончательно погибает, бросает всё и уезжает на выходные в монастырь; еще идя от автобуса, перестает жевать привычные бедствия и умиротворяется, впитывая непередаваемое ощущение благодатного Присутствия; легче становится надолго, потому что чем ближе к Богу, тем лучше спорится земное поприще, тем меньше нервов, препирательств и терзаний.

В начале прошлого века В.В. Розанов, чуждый, по его словам, идей монастыря и монашеского духа, впервые посетил пустынь. «Это вот что такое, – записал он, – вы едете полями, лесами… кругом деревня, всё серо, грубо, бесприветно, всё глубоко необразованно и кроме вчерашнего и завтрашнего дня ничего не помнит и ни о чем не заботится. И среди этой буквально пустыни, культурной и исторической, горит яркая точка истории, цивилизации, духа… сияют куполами и крестами великолепные храмы; позолота, книги, живопись, пение, обычай, весь внешний облик являют чрезвычайную тонкость, самый изощренный вкус…».

Разве не так и сейчас? Путник, утомленный, как сказал поэт, «мелкими прижизненными хлопотами по добыче славы и деньжат», случайно попадает в монастырь, наткнувшись на дорожный указатель, и вдруг встречает нечто совсем не знакомое, совсем иноебытие, совсем не сообразное с миром, всецело погруженным в вещественное, тленное, преходящее. Но удивительное дело: оказывается, душа, в потаенной глубине об ином догадываясь, искала союзников, жаждала подтверждения и теперь, пробудившись от вязкого сна, воспаряет над жалкой обыденностью, испытывая не выразимое словами счастье, предчувствие вечности, восторженный порыв к безрассудному риску отныне жить в свободе, совести и правде.