Плач третьей птицы

К началу XX века, в расцвете цивилизации, воля к благополучию, сбросив гнет религии, решительно восторжествовала над волей к святости, обеспечив позорный февраль, а затем октябрьский переворот; русская душа, с горечью отмечал о. Сергий Булгаков, совершенно особая эолова арфа, но она резонирует не только на пение ангелов в небесах, но и на звериный лай комсомолов [231].

По всему миру человек мыслящий, Нomo sapiens, давно сдал свои позиции; ему на смену пришел Homo ludens, человек играющий [232], заполняющий время какой-нибудь ряженой видимостью, формой, лишенной реального содержания, т.е. служения: он играет в политическую партию, в необременительную религию, в дворянство, в казачество, в рулетку [233].

Утрачивается способность читать [234], а с ней и русская литературная речь; ее с наглой напористостью теснит убогий по словарному запасу и глумливый по стилю язык, подходящий для выражения коротеньких мыслей и хихиканья: низкая душа не вмещает ничего возвышенного, благородного, небесного; этот стеб крайне примитивен, зато понятен всем черпающим интеллект в телевизоре и заимствующим способ самовыражения в тюремном жаргоне.

Увы, и монастырская молодежь из-за крайней бедности гуманитарного кругозора и словарного запаса страдает немотой; трудно рассказать о себе, своем состоянии; невозможно сформулировать вопрос, чтобы получить правильный ответ и с ним помощь. А ведь всего-то и нужно: осознать ущербность, ощутить свое безобразие и тогда получить стимул к росту, ибо человек приобретает новые знания в той мере, в какой отваживается признать свое невежество [235].

Насаждается и культивируется острый интерес к плотской любви, которая впрочем теперь носит название сексуальной проблемы; чистота утрачивается уже в раннем детстве, когда невинная душа, открытая миру, доверчиво впитывает уродства современной культуры: нет фильма без откровенных сцен, похоть возбуждается рекламой, модой, журналами, романами; одна девочка восемнадцати лет, придя в монастырь, без особого смущения признавалась, что даже обнаженный на Кресте Спаситель вызывает у неенехорошие мысли. Женщины за пятьдесят, приезжающие вроде как с намерением монашествовать, наряжаются, сверкают побрякушками, украшаются затейливыми поясочками, рюшечками, манжетиками.

Положим, бес блуда, черный отрок Антония Великого, всегда был смертельным врагом монаха: Лавсаик упоминает об иных, которые, несмотря на строгость пустыни, впадают в распутство; однако в том же IV веке участь блудника была, из-за общественного мнения, весьма незавидной: «от него бегут в домах, отвращаются в собраниях; он оскорбление для сближающихся с ним, предмет презрения, позор для родственников, печаль родителям, повод для шуток и смеха соседям; его отвергают при попытках жениться» [236] и т.д., а теперь распущенность не только перестала компрометировать, но, напротив, широко используется для саморекламы через прессу и телевидение.

Нравственное бесчувствие, к сожалению, неизбежно просачивается и в церковную среду: дешевое политиканство ярко проглядывает в отношении к иерархии, воспринимаемой по стандартам традиционной советской вражды к начальству как к источнику запрета, репрессии и обмана [237]: такой настрой подрывает самые устои Православия с неотъемлемым доверием и послушанием не только епископу, как главе церкви, как власти от Бога [238], но и всем поставленным управлять, без чего немыслимо преемство и охранение церковных и монастырских традиций.

Христианство воспринимается в стиле эпохи: какие-то отрывки, сегменты, блики; культурный ценз убого односторонен: молодое поколение научено от СМИ флиртовать, хамить и сквернословить, но способно ли к благородству, доверию, верности и терпению; характерна тенденция установить с Богом простые рыночные отношения, всему назначить цену: сорок поклонов, три акафиста, две кафизмы, Ты – мне, я – Тебе, нахально намереваясь обойти не нами установленный порядок: долгие годы, упорный труд, сокрушение, слезы.

Дело не в традиционных пороках – люди и во времена апостола Павла бывали самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, невоздержны, жестоки, наглы, напыщенны… [239]- а в степени захвата души; интенсивность зараженности этими грехами заставляет предположить, что не за горами конец, завершение истории, когда мера целесообразности существования человечества будет исполнена и отпадет нужда в дальнейшем бытии мира [240].

С другой стороны, нелепо, уподобляясь атеистам, представлять историю христианства в аспекте неотвратимого убывания веры, вытесняемой наукой, прогрессом и людскими пороками; вряд ли существовала эпоха, стопроцентно удобная для спасения. У нас нет права ни ругать своё время, ни желать другого: мы родились на этой земле не затем чтоб бездумно коптить небо в ожидании смерти, а чтоб исполнить свое предназначение, решить свою задачу в свой исторический момент; не случайно Промысл выбрал его для нас.

Познание умножает скорбь?