Плакат в окне Сиднея Брустайна

Уолли(словно в этом доме нет границ наивности). Младенчик, я живу в этом мире — хочешь не хочешь, а многое познаешь.

Сидней(перебирая в пальцах ленту Глории, с тайной иронией). И к тому же… (тихо) «настоящие проститутки не мы, а другие».

Уолли(готовый ко всему). Ругань — последнее прибежище интеллигентов. Вы беситесь, а я действую. Поразмысли над этим, Сид. (Идет к окну.) Слушай, помнишь, как женщины требовали сделать переход со стоп-сигналом на углу Мэклин и Уорри-стрит? Помнишь — петиции, демонстрации с детскими колясками и прочее? Ну так они получат свой переход. Это сделаю я. А не какой-нибудь мечтатель. И налажу уборку мусорных бачков, сделаю новую детскую площадку и еще много чего.

Сидней(с усмешкой). А торговля наркотиками? Тут какие будут реформы?

Уолли(быстро отмахиваясь). Это сложнее. Дело путаное. Нельзя же сразу все наскоком.

Сидней(быстро, порывисто). Понятно: мы перешагнем через трупы наркоманов, но поезд отойдет вовремя! (Щелкает каблуками и лихо выбрасывает руку вперед в фашистском салюте.)

Уолли(чуть закинув голову). Сказать по правде, я знал, что все будет именно так. Что ты будешь стоять вот с таким выражением лица, дымить сигаретой… преисполненный самодовольства, с видом оскорбленной невинности. Что ж, должен сказать одно, Сид…

Сидней(внезапно, без предупреждения — очная ставка. Настоящая). Они теперь хотят наложить лапу на мою газету, так ведь, Уолли?

Уолли(сбит с толку; он предпочел бы открыть огонь со своих позиций). Ты не понимаешь. Никто ничего не хочет… Слушай, я сказал, что тебя не купишь и нечего рассчитывать…

Сидней улыбается и отвечает кивком на каждую его фразу.

Мне удалось втолковать им, что… В общем, все по-прежнему. Про- должай в том же духе, вот и все.

Сидней. А, понятно! Значит — рецензии о выставках и спектаклях, миленькие фотоочерки: «Снегопад на причудливых уличках Гринвич-виллидж»…

Уолли. Вот-вот!

Сидней. А все прочее в мире — оставить вам?

Уолли. Я тебя не подводил, Сид, ты сам себя подвел, и это тебе урок — сиди-ка ты в своих горах со своим банджо и книгами и не рыпайся.

Сидней. А если я не уступлю?

Уолли. Сидней, я говорю с тобой как друг.

Сидней. А если я не уступлю?

Уолли(это у него вырывается почти невольно). Тогда твоя газета не продержится и полгода.

Сидней(с удивлением — искренним удивлением). Уолли, разве ты не знаешь, в какой дом ты пришел? На тебя не дохнула смерть, когда ты входил в дверь? Что с тобой, Уолли? Нынче ночью, пока я лежал на этом диване, как бревно, молодая женщина, которая пыталась согласиться с тем, с чем согласился ты, покончила с собой вон там, в ванной. Думаешь, эта ночь меня ничему не научила? Капитуляция в любом ее виде может убить! Каждый раз, когда мы говорим «живи и не мешай жить другим», — празднует победу смерть!

Уолли. Ты что хочешь этим сказать?

Сидней. Что я буду воевать с тобой, Уолли. Что ты вынудил меня занять позицию. Вынудил, в конце концов, хотя я этого меньше всего хотел. Мало быть просто не за тебя. Когда Глория отравилась… (К Айрис.) Прости, милая, я должен это сказать… Когда Глория отравилась, мне пришлось понять, что я— против тебя. И клянусь тебе, Уолли: я против тебя и всей твоей машины. А ты бы вот о чем потревожился: многие из нас сегодня опять выйдут на улицу. Только на этот раз — благодаря тебе — мы будем закаленнее, циничнее, жестче, нас труднее будет обмануть и поэтому труднее от нас отделаться.

Уолли(с пылом несправедливо обиженного). Слушай, да от тебя просто разит наивностью!

Айрис(вдруг поворачивается к нему). Вопрос в том, Уолли, чем разит от тебя.