Плаха да колокола

— Работяг с завода пригнать. — Приходько тоже не пронять, завёлся. — Ты, Иван Кузьмич, навести Доричева Михаила Васильевича, у него на «Третьем Интернационале»[86] хлопцы баржи на воду спускают, с лесами они управятся в два счёта, заодно баб попроси стены белить.

— Михаил Васильевич не откажет, — развернулся к спорщикам Кудлаткин, заметно повеселев. — Дело калякаешь, товарищ Приходько, — и огорошил Бабкина: — Самому мне туда не резон, начальство может нагрянуть, проверить, как готовимся, а ты, товарищ Бабкин, поезжай-ка вместо меня, неча лясы зазря точить, а то в ушах уже звенит от твоей трескотни.

Бабкин так и застыл, рта не закрыв.

— Чтоб к обеду назад да с работягами! Одна нога здесь, а вторая… В общем, мой приказ!

— В такой срок?.. — совсем опешил тот.

— Я без тебя справлюсь. Не боись. От меня не убежит ни один зэк. А ты поспешай. Общее дело делаем. — И засеменил в ворота тюрьмы, гаркнув назад: — Приходько, ступай за мной, насчёт лошади распоряжусь.

IX

В эти дни действительно многие начальствующие лица в городе ждали и боялись приезда столичного журналиста. Того самого Михаила Ефимовича Кольцова, прославившегося на всю страну регулярными публикациями в «Правде» о последних годах вождя революции — Великом Ленине. Но тогда только началось его восхождение на литературный и политический олимп. Словно фантастический живчик поспешал он воспевать самые главные события в стране. Появился твёрдый советский рубль — и его рупор оповестил об этом на весь мир, возводились первенцы социалистической индустрии — Шатурская электростанция, Балахнинский бумажный комбинат — и очерки за его подписью украсили «Правду» — центральный печатный орган партии большевиков. Став истинным фанатом воздушного флота, воспел он его зарождение, бросив клич: «Молодёжь — на крылья!», сам активно участвовал в грандиозном авиаперелёте Москва — Севастополь — Анкара, тут же бросился агитировать и готовиться к новым — по европейским столицам, на Восток… Будь его воля, он облетел бы весь земной шар, не очень-то тот велик вдруг стал для него, и, заразившись героями фантастического романа Толстого «Аэлита»[87], подобно инженеру Лосю, готов был бросить лозунг покорять Марс; он был большим торопыгой, успевал везде первым, но внезапным повелительным телефонным звонком, оборвавшим многие его планы, вдруг вызван был к Ягоде.

Никто не подозревал, и лишь исключительным лицам было известно, что человек, прославившийся на всю страну, прокляв настоящую свою Фамилию — Фринлянд, давно и крепко связан с Енохом Гершеновичем Иегудой. И не потому, что страшился его или был ему обязан из-за тёмных пятен биографии, когда ещё по молодости в 1917 году увлёкся Керенским, ораторским искусством восхищавшим массы. В петроградском журнале юный журналист выступил тогда со злыми нападками на большевиков и Ленина. Теперь, конечно, Кольцов искренне боготворил Ильича за беспощадную борьбу с врагами народа, хотя отдавал предпочтение, конечно, Сталину.

Тот разговор с Ягодой один на один в личных апартаментах самого влиятельного человека в ГПУ удивил Кольцова, он даже в некотором роде обиделся, но, зная, что в таком учреждении ничего просто так не затевается, скрыл недовольство; внимательно вдумывался в каждое услышанное слово. Его выдернули из ответственного и интересного авиапроекта, предложив взамен плыть теплоходом в провинциальный глухой городок на Нижней Волге к самому Каспию, чтобы скоренько сочинить фельетончик о зарвавшихся нэпманах, якобы пытавшихся взятками решать собственные корыстные проблемы…

— Что требуется ещё? — не поверив, всё же высказал он нетерпение.

— Ваше выступление должно бить в набат.

— Это понятно, — ждал он главного, ради чего скомканы были все его великие проекты.

— Не фельетон, а настоящий колокол. Помнишь Герцена?

— Ну как же.

— Глаголом жечь сердца людей!.. Учил же Некрасов!

— Мне кажется, Пушкин…

— Не важно. Звон должен предупредить, что возвращается время большой борьбы! Только ещё беспощадней. Измены и нерешительности не простим ни жене, ни брату, ни сыну!

— Но «Шахтинское дело», кажется, уже прогремело, и достаточно убедительно? — попробовал он возразить. — Самые затхлые мозги прочистил ветер перемен…

Кольцов вспомнил, что тогда ему тоже намекали выехать на место и писать, но разговор состоялся на уровне даже не главного редактора газеты, и он тактично отказался, сославшись на занятость.

— «Шахтинское дело» было пробным камнем. — поморщившись, как бы вспомнив старую болячку, поучительно сказал Ягода и подозрительно взглянул на собеседника. — Как всякое начало, оно в определённой степени, увы, оказалось скомканным.

Кольцов слышал из других источников в ГПУ, что чекистам тогда не удалось пристегнуть подсудимым шпионаж в пользу буржуазных стран, как ни упирались Менжинский с Ягодой, но глаза его хранили беспристрастность и холодную пустоту, лицо не выдало, оставаясь безучастным.