Плаха да колокола

Треск перемалываемых челюстями костей был так естественен и натурален, что я вздрогнул и больно ударился головой о булыжники. Это вернуло меня к действительности, треск или посторонний неосторожный шум мне не почудился. К двери карцера кто-то подбирался, и её уже пробовали осторожно открыть. Вертухай так не ходит, смекнул я. Это-то и заставило меня насторожиться. Вертухай топает так, что его можно услышать за версту, он или сам боится один шастать по коридорам каземата, либо окриком предупреждает заранее о своём появлении, чтобы разбудить меня. Значит?..

На всякий случай, чтобы не сразу заметили, я на своём месте на нарах быстро сбил кучку тряпья, изобразив спящего, а сам примостился в углу под дверью. Чем чёрт не шутит!

Скрипнул ключ в дверях, хотя чувствовалось, его изрядно смазали. Заскрипела бы и дверь, но её приоткрыли очень осторожно и медленно. Внутрь просунулась голова. Долго прислушивался её владелец.

– Дрыхнет? – с нетерпением спросил тот, кто был сзади, так как голова вертелась в разные стороны, насколько позволяла щель и молчала.

– Не видно ни черта! Тут такая вонь и темень!

– Дрыхнет?

– Да не напирайте вы, Панкрат Семёнович! – прогневался Халява, шепелявя.

Я наконец узнал его голос. «А вторым, выходит, староста припёрся на экскурсию, – смекнул я, – зачем же я им в сундуке-то понадобился?»

– Дырявь его, пока дрыхнет! – Голос старосты подрагивал от нетерпения. – Не приведи Господи, проснётся. Бугай он здоровый.

– Да не слышно, чтоб храпел…

– Ну и чего?

– Силантий, вертухай-то, успокаивал, что храпит лишенец, когда спит… Что-то тут не так…

– Здорово он тебя миской по башке шарахнул! До сих пор, гляжу, в себя не придёшь. Или струсил?

– Да погоди, дай прислушаться.

– Чего тут слушать! – Дверь распахнулась под напором старосты. – Дай-ка шило. Я его, падлу, насажу, и не шевельнётся.

– Нет уж, позвольте! – решился Халява. – Мои зубы дорого ему обойдутся!

И с этими словами Халява нырнул в карцер, бросился на гору тряпья и всадил руку в самую глубину.

Встать ему уже не удалось. Я навалился на него всей своей массой сзади, схватил обеими руками голову и дубасил ею железную раму нар до тех пор, пока не почувствовал, как треснул его черепок. А потом обернулся к старосте. Одноногий как застыл от неожиданности в дверях, так и стоял столбом, всё ещё недоумевая. Я сбил его с ног, помня опасность его острой деревяшки, и стал месить его тело ногами, как только что топтал крыс. Видно, я был в совершенном бешенстве или совсем без понятия от ненависти: я плясал на нём, не слыша ни хруста его костей, ни его воплей, ни окриков подбежавшего вертухая. Что-то тяжёлое ударило меня промеж глаз. Наверное, это была связка ключей. Сознание покинуло меня.

Когда я очухался, не двигаясь и приоткрыв один глаз (второй был залит кровью), в карцере переговаривались уже двое вертухаев. Тот, который опрокинул меня с ног, возился у тела Халявы.

– Ей-богу, насмерть! Вот мать его! – матерился он. – Весь череп ему раскроил, падла!

Его напарника больше волновало другое, он пнул меня ногой:

– Ты глянь на этого. Сам-то не угрохал Красавчика? Ключами-то, кажись, лоб ему разбил. – Он лениво нагнулся, брезгливо поднял связку здоровущих ключей, долго обтирал их от крови, потом принялся за свои руки.

– А хрен с ним! – ткнулся мой обидчик к телу одноногого. – Глянь, он и Панкрата укокошил!

– Не может быть!

– Не дышит и этот.

– Ты грудь, грудь его послушай!

– Да я уже перемазался весь! Тут каша сплошная, а не грудная клетка. Истоптал ему рёбра этот слон.

– Чего же делать будем? – Брезгливый выпрямился и опёрся о косяк. – До конца вахты часа два. Натворил ты делов, Силантий Ферапонтович. Дались тебе сребреники этого Иуды. – Он пнул ногой теперь уже старосту.

– Ежели бы серебро! Бумага! А ты про свою долю забыл?

– Ты мне сунул-то кукиш! – сплюнул на тело одноногого брезгливый. – Договаривались насчёт одного Красавчика? Ты же сам обещал, повесят лишенцы этого бугая, и назад?.. Объявим чистое самоубийство… А что мы имеем теперь?

– Что имеем?

– Три трупа! Я под этим не подписывался.

– Подписывался, не подписывался, теперь поздно рассуждать. Задним умом все горазды, Степан Ефремыч. Что ж, заложишь меня?

– Подумать треба…

– Накину я тебе долю.

– А прокурор добавит.

– Да брось сопли распускать! Впервой, что ли? Не обижу.

– Сколько?

– Да всё, что одноногий собрал, тебе и отдам.

– Ну всё-то ни к чему, – потёр руки брезгливый.

– Вот и спасибочки!

– Теперь и лепиле нашему подкинуть придётся…

– Соломонычу-то?

– А как же! Кто бумаги будет мастырить?

– Резонно. Ну так что? Поволокли, что ли?

– Бери первого за химот, а я уж ногами займусь. Тяжёлый, бля, задрыга!

Они уволокли тело старосты, потом пришли за Халявой, я изображал дохляка до последнего. Лишь когда надо мной нагнулась санитарка и тюремный врач разорвал куртку на груди, я открыл глаз.

– Господи! – отшатнулась санитарка. – Моисей Соломонович! Он живой!

Обоих вертухаев рядом уже не было.

VIII