Пламень

Красным нестерпимым жаром обдавало прогневанное солнце серые пустыри, мостовые, закоптелые горы домов и далекие провалы улиц… В раскаленной буро-желтой мгле чахлые вяли больные сады. Выбившаяся меж каменьев трава в хрупкие сухие кольца сворачивалась. Ломалась кострикой — так немилосердно палило прогневанное солнце…

На берегу реки, перед городом, мучимый жаждою, подошел Крутогоров к волнам. Нечаянно взглянул под валявшуюся на песке гнилую колоду. И окаменел: из-под колоды, покачиваясь и водя приплюснутыми шершавыми головами, ползли на него черные клубки матерых змей… Сиплым обдавали его и жутким свистом… Зачарованный, глядя расширенными, таящими ужас зрачками, как черные холодные гады раскрытыми пастями нацеливаются в лицо. Крутогоров отпрыгнул в сторону, на камень. Но сердце его похолодело, остановилось: под камнем на солнцепеке ворочались кругом и сонно водили раскрытыми пастями сплетшиеся буро-желтые змеи… Подкатывали под него свистящими кольцами. Обвивались уже вокруг ног…

Но, отряхнув их с ног, выбрался Крутогоров из западни смерти на крутой обрыв.

Поднял отдыхающих на камнях у дороги земляков. Черноземной несокрушимой силой двинул их на серый мертвый город двуногих зверей и призраков…

* * *

В рабочем квартале сняли землеробы флигель. В первую голову обзавелись планами города.

Через две недели Крутогоров знал уже все входы и выходы в сборищах двуногих зверей.

В раззолоченном, гранитном дворце был сбор ехидн. Готовились козни на мужиков. Крутогоров, перекупив у какого-то красноносого дружинника пропуск, прошел во дворец! Он должен был мстить в молчании. Но не стерпел, и уже перед всем капищем раскрыл карающей грозой душу свою — душу земли и огня.

Грозным встал сын солнца перед сборищем ехидн вестником мести, подняв гневный свой голос, как власть имеющий:

— Вы веселитесь… Но вы заплачете, когда мы будем мстить! За муки, за кровь… За землю — мстить! Не отдаете земли — так ждите!..

У колонн сидевшие на мраморном выступе главари, подхватившись, вытаращились на Крутогорова тупо. Забурчали что-то, кивая один на другого.

Поднявшиеся грохот, шум, свист — смешали все в какой-то ад… Откуда-то из-за колонн выгрудились дружинники — пьяные ковыляющие уроды: у одного недоставало ноги — передвигался на какой-то деревяшке, вроде лестницы; у другого горб был наравне с головою; у третьего кисли, как язвы, заплывшие гноем глаза. Без конца лоснились мясистые, иссиня-багровые носы…

— Красный!.. Вот он!.. Держите его!..

— Дозвольте… ваша-сясь… морду побить?.. — козырял толстому какому-то купцу куцый хромоножка. — За первый сорт… отчищу!..

— К-ка-к?.. Как ты смеешь?.. — выпятив грудь, встряхнул кулаком купец. — Да я тебя… В порошок и по ветру!..

— Не-т, ваша-сясь… — окружили купца уроды, громыхая костылями-лестницами. — Тому вон, што шкандал поднял… А хоть бы и тебе?.. — ухмыльнулись они, ворочая свирепо белками.

Купец размахнул кулак. Но дикий хромоногий, вцепившись, как клещ, в его кафтан, так изловчился, что откусил ему острыми зубами нос…

Рассвирепел купец. Хватил со всего размаха хромоногого. Но тот и ухом не повел.

Дружинники наседали на купца. А тому было уже не до них: кровь хлющила из носа фонтаном. Надо было замывать. Но обросший, волосатый горбун, перегородив проход? тузил своими руками-обрубками в толстое пузо купца так, что пузыри летели изо рта.

Когда купец, взяв пару-другую дружинников под мышки, понес их в боковую комнату, хромоногий, держась за ворот купеческого кафтана, брыкаясь, заверещал:

— Убери-те его!.. А то я за себя не ручаюсь… Уберите эту пузатую сволочь!..

А кругом крутились уже, топая каблуками и горланя, обнявшиеся красные носы плясали:

Не ходи бочком,
Ходи ребрушком!
Не зови дружком,
Зови зернушком! —

подсвистывали, нося зобы, ехидны.

* * *

В углу Крутогорову вязала руки стража. Отбирала от него спрятанные за воротом одежды — нечто «скрижали огня» (как передавали потом). Барыньки и девицы в красных парчовых сарафанах и высоких кокошниках — в гнезде ехидн так любят все русское, даже одежду! — всплескивали руками.

— Негодяй!.. Подлец! Как онемел? Кто его пустил?.. Скажите, кто?! Красный!.. А-а!..

— Н-да… Невелика птичка, а ноготок востер. Ну, да мы его сейчас… — прошмыгнул, косясь на Крутогорова, какой-то военный туда, откуда лилась музыка.

Белоснежный заливал электрический свет хрустали, колонны из малахита, позолоту, шелка, парчу и бархат… За колоннами рыдала, с нежными арфами и скрипками переплетаясь, томная виолончель, будто серебряная луна плыла в жемчужных тучах, словно голубой пел ветер… а кругом этот чертов кавардак сытой толпы…

Из-за колонн, оттуда, где томилась и безумствовала виолончель, в красных трубочках, туго обтягивающих ляжки, и в красных же мундирах вышли под руку с легкими, хрупкими, как лилии, женщинами военные. И навстречу им багровые носы, махая руками, свирепо что-то загорланили и дико…