Пламень

Вдруг в дверь хибарки глухие вломились красносмертники, злыдотники, побирайлы. Окружив Гедеонова грозным кольцом, зловеще и молчаливо навели на него свирепые свои, напохмуренные лица.

— Кто это?.. А-а?: — ощерились они. — Говори!

— Кто смеет спрашивать!.. — вытягивал вперед длинную, судорожно трясущуюся голову Гедеонов, гулко стуча себе кулаком в грудь. — Меня, Гедеонова?..

— Молчи, елазука проклятый, змей-горыныч… — ворчали мужики люто. — Погоди, выведем мы тебя на точек…

— Да вы знаете ли, сиволапые черти, кто я! — юлил Гедеонов и грыз себе руки. Глухо смыкалась толпа.

— Ну, говори, кто.

— Конечно, нам нечего ссориться… — подкатывался уже мелким бесом к мужикам, хихикая, Гедеонов, — это не важно, в сущности, что я генерал… Что сам царь удостоил меня своей благодарности… Это не важно, мать бы… Я простой!.. я и мужиков люблю… Ей-богу… Все мы, слуги царские, должны любить мужиков… Потому что их больше ста миллионов… И армия наша — кто же это, как не мужики?.. Кто охраняет нас и кормит, как не они же?

— То-то оно-то… — зловеще скалила зубы злыдо-та. — А земли дали кормильцам-то этим да хранителям много?.. Отвели глаза нашему брату Государственной Думой этой самой… Жулики жуликов поскликали… За жидов там распинаются, да за Поляков, а мы как жили без земли, да так и остались.

Заплясал Гедеонов, зашелся в долгом злорадном хохоте.

— Да ведь это ваши ж печальники!.. Ха-ха!.. Ай да Мужички!.. Удружили, нечего сказать?.. Вот что… — кивнул он головой. — Не видать вам земли, как своих ушей… А вешать и расстреливать вас будут за первый сорт.

— Это еще бабушка надвое гадала… — ухмыльнулись бородачи едко. — Теперь-то вы держите землю, да плахуете нас… А что тады-то запоете? Как японцы с немцами али китайцы пойдут на Рассею? Да запасных ежели тронут?.. Будет буча… буза… Бу-дет!

— Фю! — свистнул Гедеонов и захохотал лихим, гнусавым хохотом, — забротают голубчиков — и не пикнете!

— Не дадите земли — погибнет Рассея!

— Враки! — фыркал Гедеонов.

— Погибнет! Чтоб провалиться — погибнет! Туда ей и дорога! Коли земли не дают мужикам?.. Да и лучше с немцами жить, чем с вами… Немцы, по крайности, ученые: земли дадут.

Гедеонов, присев, хихикнул в нос. Подмигнул Феофану, строго молчащему в углу.

— На что им земля?.. Три аршина достаточно, чтоб закопать, когда повесят… Вот, меня ругают, душегуб, то да се… А я справедливость люблю… В тебе горит… священный, так сказать, огонь?.. Ну, так нужно потушить его, мать бы… Чтоб все равны были!..

В сумеречной, странной тишине подступали к нему мужики вплоть, тряся бородами.

— Молчи-и… душегуб окаянный… Головоруб… А то прикончим… Нехай тады нас вешают… Али голову отрубают…

— Не… подсту-пать!.. — хрипел, точно зверь, Гедеонов, выхватывая шашку.

Молчаливо и грозно толпа ринулась на него стеной. Но, сгибаясь, словно гад, бросился Гедеонов клубком. в слюдяное, ветхое окно. Шмыгнул за хибаркой в ельник. Загрохотал по отвесным каменьям под обрыв.

— А-сп-и-д!.. — смятенно гудела толпа вслед. В тесной глубокой расщелине, забившись в колючий глухой терновник, лежал Гедеонов, грудью к земле, не дыша.

Над ним вещие проносились голоса судной ночи…

XII

В ночи шелесты и запахи цветов и трав, шумы и всплески волн перемешивались с синим светом и чарами сумрака.

Златокрылая выплывала ладья с белыми ангелами. Сладко и нежно сыпались, словно жемчуга, светлые искры струн…

Пели ангелы. А из священных рощ с зажженными свечами выходили сыны земли: чистые сердцем, песнопевцы-поэты, труженики-пахари.

На лазурных волнах качалась, словно лебедь, златокрылая ладья. Ангелы сплетались с хороводами. Сады заливал нежный голубо-алый свет…

В тесной же, черной расщелине маялся Гедеонов. Прятал от света лицо. Скрежетал зубами.

Зависть лютая жгла. Не было сил изничтожить сынов земли. Непонятны и далеки были любовь, красота… но если б и понятны они были Гедеонову — сердце его не обрадовалось бы чуждой, не им добытой красоте. Оттого-то его и берет нескончаемая, гложущая зависть и жуть…

Только сничтожив чистых сердцем, и с ними — красоту, любовь, свет, утолишь зависть… Но нет сил!

А песни расцветали незримыми белыми цветами…

Сладкой плыли голубой волной. Переплескивались с листвою сада…

Отверзалась горняя. И алые распускались за лазурным заливом цветы, цветы земли. И белокрылые ангелы собирали их к пресветлому Престолу…

От усыпанного цветами и обрызганного росами берега шла до Престола лестница Света. Над лазурным тихим заливом, словно светлые стрелы солнца, подымались и опускались херувимы — словно светлые стрелы солнца…

Качаясь и кропя росой, сплошным пел, темным шумом величественную светлую песнь лес. Перед лестницей света, замирая в священном трепете, смыкались хороводы…

* * *

Крутогоров, в белых льняных одеждах, грозно-исступленный, молнийный, взойдя на лестницу Света, обнажил свое, опаленное черным огнем, сердце. Кликнул над цветным долом клич: