Пламень

Грудь заходила у лесовика ходуном. Старое встрепенулось, огненное сердце… Кровь забурлила, забила ключом. Мозолистые, пропитанные горькой полынью и рыбой руки хлопали уже Вячеслава по плечу.

— Хо-хо! Да у тебя губа не дура… Ты — пес… убивец, знамо… Ну, да я не таков, штоп… Хо-хо! Идем!..

Из хибарки высыпали обормоты и чернецы. За ними выгрузился и Поликарп с поводырем.

А оставшийся Вячеслав шарил уже в хибарке по подлавечью, ища книгу, а найдя ее в красном углу, рвал в мелкие клочки и топтал ногами.

* * *

Под шелохливыми, сумными верхушками повели Поликарпа логами и зарослями в девью землянку…

В душном и тесном проходе под обрывом их встретила жеглая простоволосая еха. В темноте подскочила к лесовику и, вцепившись в длинную его, дротяную бороду, захохотала низко и глухо.

— Под-ход!.. Ах-а!.. Я такая. Лесной дед сожмал гибкую еху корявыми руками. Поцеловал ее в губы. Подхватил на перегиб. И с толпой чернецов ввалившись в слепую глубокую землянку, засокотал в страстной и дикой пляске.

— Веселей! Веселей! Горячей! Горячей!.. Эх, едят те мухи с комарами! Наяривай! Хо-хо! Крупче! Больней!..

Могучими лесными руками, пропитанными мхом и водорослями, сжал гибкую, скользкую и знойную еху, дико и радостно вскрикнув. Подвел к ее горячему сладкому рту огневые свои, пахнущие русальими травами губы в жестких колючих усах. И задрожал, забился в крепком, хмельном, неотрывном поцелуе…

Еха, открыв пьяные, мученические глаза свои, увидела в желтом тумане каганца пустые черные ямки Поликарповых глазниц с обведенными вокруг них жуткими коричневыми кругами и шрамами. Вздыбилась в ужасе, вырвалась из крепких рук лесовика…

Но Поликарп, извернувшись, взметнув белую пургу волос, обхватил крепкий ее, точеный стан, сжал ее, распаленную, на своей широкой, выпиравшей из-под раскрытого ворота посконной рубахи, волосатой груди…

Теперь уже и еха, хрустнув костьми, обхватила лесовика за обгорелую морщинистую шею. Нежными атласными пальцами стиснула взвахлаченную пурговую голову… И, впившись в жаркие лесные губы, зашлась в кровяном поцелуе…

— Э-х… пропала я! — вскрикнула она сквозь поцелуй, — за-му-чили меня… в прах!

А лесовик, держа ее на груди, как ребенка, ликующе и радостно грохотал над ее алым нежным ухом:

— Все разрешено, еха моя сладкая… лесовая… Хо-хо! И тьма, и радость, и муки! Все в Духе! Так-тось. Потому, Духом нас, лесовых, неискусобрачная Дева Града спасает, Марея… Надежа мира!.. Охо-хо, унесли йе от мене жулики… Светла она, аки солнце… Сказано, как согрешит неискусобрачная… в тот секунд и свет преставится…

Выпрямилась вдруг еха во весь рост. Легкой змеей выскользнула из крепких корявых рук. Но лесной дед, распаленный знойной грудью и больным огнем гибкого девичьего тела, онемев, взметнулся в огненной волне…

Жесткая борода его щекотала остро тугую девичью грудь.

— А-а-ха!.. — поперхнулась вдруг обессиленная еха. — Я… Де-ва Града… Я — Ма-ри-я!

Лесовик, оглушенный, с растопыренными корявыми пальцами, покачнувшись и оскалив белые зубы, грохнулся наземь, словно древний дуб, сраженный грозой…

А перед ним вокруг распластавшейся, бездонно-глазой Марии смыкались уже чернецы, жадными впиваясь зрачками в трепетное девичье тело…

VI

Ночью гнева и света выходили хороводы, полки, громады. Пели псалмы. Хлеборобы, бросив убогие хибарки, сливались с бушующим потоком.

Над синим, цветным озером темные шумели леса — вещие кудесники земли. В глубоком же ночном зеркале озера хвойные берега и туманы плыли опрокинутыми таинственными башнями в зеленом огне звезд и луны…

С белого мелового обрыва, вскинутого над черной хвоей, сходила, ведя за собой дикую шайку сатанаилов, побирайл и обормотов, нагая, грозная Дева Светлого Града.

В лунном голубом сумраке белые гибкие руки ее смыкались над качающимися кудрями, рассыпанными по плечам и груди черной волной. Нежное тело лило на хвою таинственный свет.

Нищие обормоты и сатанаилы, завидев пламенников, бросились вроссыпь. Только согнувшийся, оборванный Вячеслав с толстой какой-то книгой под полой подрясника семенил за Марией дробными шажками. Мария, завернувшись в черное покрывало, пошла молча к громаде.

— Кто ты? — гудели мужики, встречая ее…

— Я — Дева Града… — откликнулась она… Из черного узкого расщелья под ноги ей выполз вдруг хитрый и загадочный гад. Как два раскаленных угля, горели два зеленых зрачка. Проворно и зорко, юля под кустами терновника, пробиралась утлая сплюснутая голова.

Кто-то ступил на голову взвившегося гада.

— Не тронь! — задрожала Мария. — Прости и прими.

Под порывами хлынувшего с озера ветра вздыхали над берегом вековые дубы. Ухали и гудели внизу яростные волны.

— Я все простила и приняла… — подойдя к Крутогорову, дотронулась Мария до его плеча нежной рукой. — И тебя, мой браток, простила…

— А отца? Он ушел в низины…

— Отца? Ему надо нас прощать, а не нам его…