Пламень

— Ты… увидела? — долгий взгляд Крутогорова прошел сквозь душу Марии, как луч солнца сквозь тучу, — увидела, что никто не виновен в зле? Не будь зла, люди не стали бы искать Града… Ради Града отец прошел через зло вольно… Я — невольно… А те, что погибли во зле и от зла, — вехи на пути к Граду… Смерть матери и гибель сестер слили низины и горнюю в единый Светлый Град!..

Радостные и светлые широко раскрыла Мария черные, бездонные свои глаза:

— Всепрощение!

— Всепрощение!

Перед Крутогоровым встал встопорщенный, темный Вячеслав. Толкнул его в грудь.

— А ты меня простил? Всех простил, а меня нет… И Гедеонова — нет…

— Тебя я простил… — сказал Крутогоров. Вячеслав онемел. Кому-кому, а себе прощения от пламенников он не ждал… И теперь не верил, что его простили и отпустили.

— К-ка-к? А сжигать меня на костре не будете?.. Ать?.. — нудовал он.

И вдруг поверил. Выхватив в суматохе из-под полы старую, обглоданную крысами книгу, упал на колени, каясь перед Крутогоровым сокрушенно:

— А я-то — смерд! А я-то — дьяволово семя… Все хулю! Все пакостю! Не прощай меня, Крутогоров. Недостоин бо есть… Я гадов сын! Не веришь?.. Вот! Тут, в метриках, записано все… — трепал он книгой, распростираясь в прах. — И Михаиле с Варварой — тоже гадовы дети… покойники… И Андрон… покойник… Ать?.. Отец наш — Гедеонов… От княгини мы… незаконные… Тайком… в монастыре крестили нас… Дух…

— Всепрощение… — наклонилась к Вячеславу грустная, в глубоком таинственном свете Мария.

Но Вячеслав, ползая перед молчаливой громадой на брюхе, маялся в смертной нуде, и рвал на себе волосы, и скулил:

— Жгите гадов!.. Крушите… Я всегда был… за мужиков… Колесовать нас мало!.. Сколько он, дьявол… батя-то, людей поперегубил!.. Женил брата на сестре… и сам жил с Варварой… с дочкой-то со своей, как с женой… А я?.. Я Андрона, брата своего, убил! И сколько перегубил невинных я! Вот — кто я, окаянный! Решите меня! — маялся он, стуча себя кулаком в грудь исступленно. — Я хулил вас, радовался, что скрыл от вас тайны… Теперь — открываю все… Вот: тьмяная вера была выдумана им же — батькой! И Тьмяный, думаете, кто это?.. Он же, Гедеонов!.. Вот!.. Дух живет, где хощет… Я, понимать, всегда за мужиков…

— Ну… прощен… чего ж! — тронулась громада. — Вперед! Эк его разобрало!..

Светлое подняла, в вороненых кольцах, лицо свое Мария. Проводила Крутогорова грустными, жуткими глазами.

— Одна я на свете!

— С тобой солнце Града, — полуобернувшись, остановил на ней долгий, ночной взгляд Крутогоров.

— Но ты уходишь… — грустила Мария веще, склонив голову. — Зачем ты поднял мир? Всепрощение!

— Нет всепрощения без гнева. Нет любви без ненависти! — отступал уже грозный, озаренный неприступным светом Крутогоров. — Слышишь гул?.. эта ночь — ночь гнева и света!..

* * *

Громады, вздрогнув, развеяли гордые знамена — рвущиеся за ветром вестники бурь. Необоримой стеной двинулись на белый гедеоновский дворец…

В селе, разбуженном шумом знамен, гулом земли и победными кликами, селяки, наспех одевшись и захватив топоры, сливались с громадами. Из растворенных настежь хибарок, словно листья, гонимые ветром, сыпались и дети, и старики со старухами, накидывая на ходу куцынки, зипуны и кожухи, крестясь и вздыхая:

— Вот когда земля! Вот когда возьмем землю! Земля — и все тут!..

Над озером распростерлись смятенные ивы, вторя гулу знамен, взбиваемых ветром. В ночных волнах, вспененных прибоем, качались, рассыпаясь золотым дождем, багровые отсветы факелов.

В вотчине Гедеонова зловещая поднялась тревога. Люто залаяли на цепях псы, забили в чугунные доски дозоры… По углам каменной ограды вспыхнули сторожевые огни…

Полки, освещенные факелами и сторожевыми огнями, медленно и грозно текли по слепой, широкой столбовой улице. За хибарками, в логах, темнота, словно смертельный яд в кубке, бурлила и плескалась через края, заливая свет. Налетал ураганом ветер, воюя с ветлами, и поздняя заря горела за садом, будто кровь.

В тумане завыл расколотым зловещим воем старый набатный колокол. Заметался и полетел над дикими полями и лесами жуткий вопль, крик и призыв гневной души, клич, смешанный с кровью…

А по перепутанным переулкам, по подзастрешечью хибарок, пригинаясь и ползая на брюхе, словно черти, рыскали и юлили дозоры и следопыты Гедеонова…

В свете луны, звезд и лампад перед криницей с распятием мужики остановились: дорогу пересекли черкесы.

* * *

Грозно и жутко молчала громада. Только гудели над озером ветлы да хлопал знаменами и свистел ветер. В сумраке черные фигуры черкесов, изгибаясь, лязгали уже о седла шашками; рассекали воздух длинными арапниками.

На горячем, борзом коне выскочил в красной черкеске Гедеонов. Припав к седлу, впился в шумящую громаду острым темным лицом.

— Ага, мать бы… Пони-ма-ю!

— Тащи его с седла, катагора, лярву!.. — вздыбились задние ряды. — Обухом его по башке!

И вся громада, вздрогнув, двинулась крепкой стеной на Гедеонова. Но его вдруг заслонили черкесы, выстроившись на диких, вспененных конях перед мужиками со вскинутыми наотмашь обнаженными шашками.

— Спаситель! Заступись! — крикнул кто-то в молчаливой толпе.