Пламенное небо

Что руководит поступками летчика в такой момент? «Безумство храбрых», чувство долга или понимание ответственности за выполнение боевой задачи? Об этом думаешь потом. А тогда мысль вертелась вокруг одного: во что бы то ни стало задержать врага, не допустить к группе, оградить ее от дальнейшего преследования.

Направляю свой «харрикейн» на разрисованный «мессер», а сам думаю: «Ну, теперь держись, Иван. Чья возьмет, тому и повезет…»

Снова разворачиваюсь, ловлю врага в прицел, бью из пушки. «Мессершмитт» вспыхивает. Дым валит из хвоста. Захожу на второго фашиста, но тут на меня наседают два хищника снизу. Осколки снарядов барабанят по броневой спинке сиденья, двигателю и водяному радиатору. Двигатель кашляет и дает перебои. Осколки секут обшивку, залетают в кабину. Чувствую, как с лица брызнула кровь, струйками потекла за пазуху. Тяну машину в левый вираж, но сверху на меня бросается третья пара «мессеров». В кабину повалил дым, становится тяжело дышать. Глохнет двигатель.

«Держись, Иван!» — подбадриваю себя. Однако держаться в воздухе уже не на чем: подбитая машина теряет скорость, резко снижается. Выпрыгнуть с парашютом? Но внизу идет жаркий бой. Его размеры и глубину трудно определить. На созревшей хлебной ниве пляшут всплески яркого пламени. Если и сяду, то только в огонь.

Решаю приземляться, другого выхода нет. В первые минуты защита — самолет. Правда, ненадежная. В бушующем море огня и он может вспыхнуть и взорваться.

Отдаю ручку управления от себя, выпускаю шасси. Самолет бежит по горящей ржи, вихрит дым и пламя. Огромный смерч, движущийся со скоростью самолета, яростно рвется к небу. Останавливаю машину, выпрыгиваю из кабины. Медлить нельзя ни секунды. Бегу по серым колосьям, из них струятся тоненькие струйки дыма. Вспоминаю, как в детстве из ржаных стеблей мы плели брыли — крепкие с широкими полями головные уборы.

Наконец выбираюсь из этого ада, падаю в борозду. Надо мной проносятся два «мессершмитта», дают длинные очереди из пушек. Мой «харрикейн» окутывается дымом. Я ищу глазами хотя бы малую щелку для выхода, выползаю на пригорок, с него ветер уже сдул пламя. Неподалеку вижу дом, сараи. Прикрыв ладонью глаза, пригибаясь, бегу туда.

Вот и край поля. Неглубокий ров зарос травой. Ложусь в него, осматриваю руки, ощупываю голову. В висках гудит, ноет раненое предплечье. Достаю бинт, кое-как перевязываюсь.

Здесь тихо, ветер гонит дым от пожара в другую сторону. В зеленой траве мирно жужжат пчелы, шмели, над цветами порхают бабочки. Даже не верится, что рядом смерть, кровь. Лечь бы ничком в траву, забыться хоть на час… Но расслабляться нельзя. Время не ждет. И в любую минуту здесь могут быть гитлеровцы.

Приглядываюсь к селу. Со стороны оно выглядит так, будто в нем нет ни одной живой души. Вытаскиваю из голенища карту, определяюсь на местности. Кажется, Большая Верейка. Кто же в ней — наши или противник?

Перезаряжаю пистолет «ТТ». Направляюсь к крайней хате, две пожилые женщины открывают мне дверь.

— Большая Верейка? — спрашиваю.

— Так, так, — торопливо отвечают они. Наверное, у меня страшный вид, потому что женщины в испуге отпрянули назад.

— Немцы есть?

— Кто его знает. Вроде, ушли.

— А наши где?

Колхозницы вышли за ворота, указали на восток.

— Беги, сынок, этой дорогой…

Я не бежал, даже не шел. Еле двигался. Очень болела голова, что-то в ней дергалось и стучало. Переживал за своих: добрались ли они до аэродрома, все ли сведения о передислокации войск противника переданы в штаб? Мучила неопределенность обстановки на линии фронта. Что, если иду к фашистам? На переднем крае всякое случается.

Прошел километра три. Вокруг — ни души. Так бывает обычно на нейтральной полосе или в промежутках между эшелонами, когда передовые части продвинулись вперед, а те, что За ними, еще не подоспели.

Оказалось другое: передний край стойко удерживали наши части, и я шел в тылы, которые в обороне, как известно, размещаются на расстоянии от передовой. Об этом узнал от капитана, сидевшего в кабине грузовика.

— Садись, летун, подвезу, — кивнул водитель, притормозив рядом со мной.

С борта кузова протянулось несколько рук. Разместившиеся в нем солдаты вскочили, помогли мне.

— Так это твой там небо коптит? — спрашивает один из красноармейцев.

— Откуда видели?

— С передовой.

Пожилой сержант, сидящий рядом со мной, сочувственно заступается:

— Это ты брось, парень. Неравный бой: один против шести.

— Да я что… — оправдывается красноармеец, задавший вопрос.

— Молодец, хорошо ты его хряпнул, — хвалит сосед. — Прямо с ходу.

— А что же товарищи не помогли? — вступает в разговор новый голос. Кто говорит, я не вижу. А повернуться назад нет сил. Голова будто разрывается на части, осколки дают о себе знать.

— Приказ был таким: в бой не вступать, — ответил я и устало прикрыл глаза.

— А бывает так, что в воздухе наших больше? — задает вопрос пожилой сержант.

— Случается, — отвечаю. — Правда, очень редко.

— Воюют не числом, а умением, — оптимистически комментирует мой собеседник.