Пламенный вихрь

К этому времени Бретгу было почти четырнадцать. За годы, прожитые в доме отца, он получил образование, но во всем остальном на него или не обращали внимания, или поносили. Он научился читать и писать на испанском, французском и английском, а говорить на всех этих языках он уже умел. Он даже выучил немного латынь. Он неплохо успевал по математике, геометрии, географии и истории и отличался в езде верхом, фехтовании и стрельбе из пистолета. Он научился говорить, ходить и вести себя кик джентльмен, хотя и знал, что не был таковым.

Дону Фелипе он был как будто безразличен, не считая случаев, когда у Бретта что-нибудь не получалось. Тогда его отец сердился и наказывал Бретта, как правило тростью. Он никогда не давал удовлетворения, когда его били, — он никогда не плакал.

Все шесть лет до самой своей смерти донья Анна отказывалась даже видеть его, не то что разговаривать с ним, хотя и обсуждала его с другими. Он знал, что незаконнорожденный, но это никогда его не волновало, пока однажды не услышал, что жена отца, когда говорит о нем, называет его ублюдком. Тогда он испытал гнев и стыд, каких никогда не испытывал прежде.

Остальные тоже смотрели на него свысока. Маленькая София — его кузина, почти того же возраста, что и он, удивительно красивый ребенок с иссиня-черными волосами и темными глазами — относилась к нему высокомерно и с упоением называла его «ублюдком», зная, что он не может побить ее, как бы ему ни хотелось. Она любила насмехаться над ним. Даже сейчас при мысли о ней он застыл от гнева.

Ну и конечно же еще была тетя Елена. Он невольно улыбнулся. Что именно имел в виду дядя Эммануэль, говоря, что тетя Елена, его жена, осталась такой же, как прежде? Неужели он не знал, что она была шлюхой, как и мать Бретта?

Это случилось, когда ему было почти шестнадцать. Бретт начал интересоваться девушками годом раньше — по такой степени, что несколько служанок стали сводить en с ума. Он даже начал видеть их во сне… Однажды днем он наткнулся на тетю и ее партнера в укромном уголке сада.

Он зачарованно следил, как его тетя совокупляется с конюхом. Никто из них не снял одежды, о чем он пожалел, по ее юбки были задраны до талии, и у нее были длинные белые ноги. Бретт наблюдал, как конюх тычется в нее, пока сам не потерял самообладание и не совершил непростительную бестактность — вскрикнул.

В мгновение ока Елена столкнула с себя парня, опустила юбки и застегнула лиф.

— Кто там? — окликнула она.

Завороженный, не в силах вымолвить ни слова, Бретт вышел из укрытия.

Сначала она испугалась, потом не спеша стала оглядывать его с ног до головы, и он снова стал твердым и горячим. Она улыбнулась:

— Пабло, теперь иди. Увидимся в другой раз. Подойди сюда, Бретт.

Когда Бретт двинулся к ней, сердце его бешено билось. Он не знал, чего ожидать, но твердо знал, что у тети Елены будут страшные неприятности, если кто-нибудь узнает, чем она занималась. Она стояла, расстегивая лиф, и Бретт ахнул, когда из него вырвались полные, в голубых прожилках, с отвердевшими сосками груди.

Бретт совсем потерял голову. Он понимал, что это нехорошо, ведь единственным человеком, который ему нравился, был дядя Эммануэль, но ему было шестнадцать лет и кровь его кипела. За ладонями вскоре последовали его губы и он принялся безумно сосать ее огромные твердые соски, отчего Елена гортанно рассмеялась:

— У тебя безошибочные инстинкты, Бретт. Вскоре он уже погрузился в нее, вонзаясь дико, лихорадочно… Никогда прежде он не испытывал ничего подобного.

За месяц, оставшийся до его отъезда, она многому научила его. Бретта переполняло чувство вины, но он был не в силах сдержать себя. А потом донья Тереза, новая жена отца, родила сына, Мануэля, и пропала всякая необходимость в том, чтобы Бретт оставался…

Бретт решил не обращать внимания на письмо. Дон Фелипе как был, так и оставался равнодушным ублюдком, а София — все той же сучкой. Елена наверняка все та же шлюха… и ему на всех на них плевать. Он скомкал письмо и бросил в камин.

Будь проклят этот Бретт д'Арченд.

Сторм яростно расхаживала по спальне, вес еще в костюме для верховой езды. Она не могла не думать о нем, не могла избавиться от стоявшего перед глазами смуглого красивого лица. Она не могла забыть, как освещалось изнутри его лицо, когда он улыбался, или как маленькие лучики разбегались от его глаз в редкие моменты хорошего настроения. Проклятие!

Она не могла забыть ощущение его губ на своих губах, твердых и нежных, а потом — свирепых и злых. Она рухнула в кресло и закрыла лицо руками.

Ее тело ее предало. Пока разум пребывал в оцепенении, когда он поцеловал ее, ее тело поддалось, стало нежным, податливым, теплым, нетерпеливым. Ей нравились его поцелуи!

Даже теперь от одного только воспоминания ее бросило в жар.