Пламя Этерны

Огромные окна выходили на закат. За длинными, богато убранными столами пировали мужчины и женщины, и все они были неправдоподобно, нечеловечески прекрасны. Бессмертные, они дорожили каждым мигом веселья, потому что помнили о вечной войне, на которую им предстояло вернуться. Во главе стоящего на высоком помосте стола восседал седовласый вождь с суровым, отнюдь не старым лицом, у его ног возлежали похожие сразу на пантер и гончих крылатые звери с глазами цвета поздней сирени. По правую и левую руку владыки располагались полководцы в огненных диадемах, расположившиеся за нижними столами воины были простоволосы. Алые с черным одеяния мужчин, вне всякого сомнения, умелых, повидавших не одну битву бойцов, казались невиданными в Кэртиане доспехами. Женщин обвивали тончайшие шелка самых изысканных и нежных расцветок, а на точеных шеях и прекрасных руках переливались золотистые и лиловые камни.

Фигуры на полотне дышали жизнью и силой. Пирующие были счастливы, ведь они исполнили свой долг и обрели право на любовь и радость. Картина казалась завершенной, но мастера она не устраивала: ему никак не давался левый угол. Там, за ближайшим к распахнутому окну столом, сидел золотоволосый воин, единственный, кто не пил и не смеялся, окружающая радость его тяготила, хотя он вряд ли мог объяснить почему. И еще меньше сам Диамни мог объяснить, почему изобразил Ринальди Ракана таким. Когда мастер начинал свой «Пир вечных», он хотел, чтобы брат был счастлив хотя бы на картине, но Рино вновь проявил строптивость. Он не желал ни веселиться, ни петь, ни обнимать роскошных красавиц.

На плече сгинувшего эпиарха лежала рука рыжекудрой женщины в огненных шелках, лишь слегка прикрывавших роскошную грудь, но взгляд Рино был устремлен куда-то вдаль. О чем он думал? Чего хотел? И чего хочет сам Диамни Коро?

Художник вздохнул и чуть не вскрикнул от пронзившей грудь и спину боли. Ерунда, он должен понять, чего не хватает. Все, кто видел «Пир», в один голос утверждают, что ничего более совершенного из-под руки мастера не выходило. Эсперадор, хоть и полагал правильным скрыть полную соблазна картину от нестойкой духом паствы, назвал ее величайшим созданием человеческого гения, разве что Чезаре… Лучший друг Рино тоже не понимал, в чем дело, но не сомневался: рано или поздно Диамни осенит. Художнику хотелось думать так же, потому он и потребовал перенести себя в мастерскую. Жизнь кончалась, и мастер не мог уйти, не завершив своей главной работы. За окном синело ночное небо, похожее и не похожее на небеса покинутых Гальтар, падали звезды, созревали яблоки, над полянами маттиолы кружили ночные бабочки. Этот мир был прекрасен и понятен, Коро не хотелось его покидать, но он и так прожил очень, очень долго, проводив в неведомое почти всех, кого знал в юности. Что же все-таки должно быть в левом углу? Во имя Абвениев, что?!

Пламя? Влетевшая птица? Статуя? Еще одно окно, сквозь которое виднеется водопад? Нет, не то! Мастер пробовал и огни, и цветы, и фигуры, но они лишь мешали. Значит, оставить как есть? Диамни напряженно смотрел на картину и не видел, как столб лунного света задрожал и изогнулся, постепенно принимая очертания высокой, но хрупкой человеческой фигуры. Легкая и неуловимая, она постепенно облекалась плотью. Стали различимы иссиня-черные косы, нежный крупный рот, огромные синие глаза под темными дугами бровей, тонкие руки с длинными пальцами… И все равно женщина казалась недоступной и далекой, словно отражение в старом мутном зеркале или ночном окне.

Хозяин не видел странной гостьи, но ее двойник медленно и неотвратимо проступал на картине – странная легкая тень, отражение на серебристом зеркальном камне. Это было то, чего он так долго искал! Женщина-фреска, женщина-призрак, женщина-память, которой нет и не может быть в исполненном чувственного ликованья зале и которая тем не менее существует. В сердце зеленоглазого воина, пусть его и обнимает другая, – живая, прекрасная, настоящая. В сердце Ринальди Ракана, друга и брата Диамни. На мгновенье мастеру стало жаль придуманную им рыжую женщину, такую красивую и такую ненужную. Она льнет к Рино, а он принадлежит другой, неуловимой и зыбкой. Принадлежит ей, своему миру и себе самому и рано или поздно отыщет дорогу к дому, даже если придется пройти через небытие и вернуться на пепелище. И именно поэтому Ринальди жив, единственный из всех собравшихся в этих залитых ликующим светом чертогах. Он жив, потому что не избыл тоски по непрожитому, не отчаялся и не разлюбил, а значит, не обрел покоя…