Пламя и крест. Том 1.

Ловефелл не любил и не уважал людей, которые служили Золотому Тельцу. Особенно потому, что он знал, что те, кто слишком ценит блага мирские, перестают быть верными и горячими служителями Господа. Сам он пользовался деньгами только в той мере, чтобы удовлетворить основные потребности, а когда он нуждался в наличности, то достаточно было подойти к богато одетому мещанину ли дворянину и попросить его кошелёк. Конечно, словами силы приходилось пользоваться осторожно, только тогда, когда он был один на один со своей целью, и желательно очень близко к ней, объединяя таким образом слова силы с силой прикосновения. Он никогда не забрил у жертвы всего имущества, а по справедливости брал столько, сколько именно ему было нужно на расходы. Трудно было надеяться, чтобы при таком легкомысленном отношении к материальным благам Ловефеллу понравилось поведение руководителя кобленецких инквизиторов.

«Ты забыл о том, что то, что нас должны отличать прекрасные души, а не красота предметов, которыми мы себя окружаем», – подумал Ловефелл о Шонгауэре. – «Но если ты так любишь подарки, дорогой Зигмунд, то и у меня найдётся для тебя соответствующий гостинец».

Он ещё раз посетил штаб-квартиру Инквизиториума и попросил Шонгауэра о разговоре, ибо подарок, так или иначе, должен был быть вручён

– Чем я ещё могу вам служить? – Спросил Шонгауэр, сильно акцентируя слово «ещё», и, видимо, не был в восторге от посещения епископского посланника, от которого, как он надеялся, избавился раз и навсегда.

– Ничем, добрый мастер, ничем, – ответил Ловефелл сердечным тоном. – Я пришёл только попрощаться с вами и поблагодарить за науку, которую вы мне преподали.

Шонгауэр был слишком пронырливым лисом, чтобы попасться в ловушку гладких слов, но он не мог отказать Ловефеллу в рукопожатии. Инквизитор зашёл дальше, и сердечно, даже нежно, заключил Шонгауэра в объятия. Прошептал ему на ухо слово силы, и тогда разбудил заключённую в коконе чёрную крысу. Раздразнил её несколькими прикосновениями, пока не почувствовал закипающую ярость, исходящую от этого призрачного существа. Аккуратно вложил кокон в печень Шонгауэра, а потом быстрым движением вытащил ниточки пряжи, расплетая таким образом кокон. Освободившаяся крыса яростно вгрызлась в здоровые ткани. Когда Ловефелл увидел, что всё сделал как надо, освободил Шонгауэра от слов силы.

Старый инквизитор нервно освободился из объятий младшего коллеги.

– Ну, хорошо, хорошо, прощайте, – сказал он, одновременно удивлённый и раздражённый.

– С Богом, брат, – улыбнулся Ловефелл самой лучезарной улыбкой, на которую только был способен. – Вы знаете, что сладости способны разрушить печень? – Спросил он ещё, стоя уже в дверях.

Руководитель кобленецкого отделения Инквизиториума поморщился.

– Займитесь своими делами, будьте любезны.

Ловефелл, однако, был уверен, что уже скоро старый инквизитор будет вспоминать об этом предупреждении. И, по всей вероятности, возненавидит цукаты и глазированные пряники. Хотя, честно говоря, эта ненависть не продлится долго.

* * *

Ловефелл провёл в Кобленце последнюю ночь, не пользуясь гостеприимством Инквизиториума. Он снял комнату в местной таверне, где на рассвете его разбудил шум, доносящийся со стороны окна. Открыв глаза, он увидел, что на ставне уселись две крошечные птички со столь красочными перьями, что, казались миниатюрными шутами, одетыми в пёстрые кафтанчики.

– Шахор, – зачирикала первая.

– Сефер, – прощебетала вторая.

Ловефелл приподнялся на локте, не уверенный, действительно ли он слышит то, что слышит.

– Шахор, – зачирикала вторая пташка.

– Сефер, – прощебетала первая.

Потом обе вспорхнули на подоконник и захлопали крыльями.

– Шахор Сефер, – запели они стройным хором, отправляясь в полёт.

Ловефелл только набросил плащ на плечи и побежал к двери. Сбил кого-то на лестнице, яростно помогая себе кулаками, протиснулся через толпу, стоящую у входа в гостиницу, и выскочил на улицу. Пташки парили на высоте его головы, а их перья мерцали в солнечном свете.

– Шах, шах, шах, сеф, сеф, сеф, – повизгивала первая.

– Иди, иди, иди, – отзывалась вторая.