Пламя потухшего вулкана. Воспоминания бывшего российского саентолога

Кстати, каждое утро и, по мере необходимости, в течение дня, у нас проходили небольшие тренировки («дрилы», как их ещё называли) — своего рода ТУ, специально разработанные для штатных сотрудников. Одно из этих упражнений выглядело так. Скажем, я и Любочка садились друг напротив друга и один из нас брал в руку карандаш, маркер, линейку, короче, все что угодно. Другой просил положить этот предмет ему на коленку. Тренер (с авторучкой) говорил какую-нибудь чепуху, делал вид очень умного, рассудительного человека, либо тупого, который ничего не понимает, а я, давая подтверждение, снова и снова повторял просьбу до тех пор, пока не добивался своей цели. Этим тренировалось намерение (например, во что бы то ни стало привести человека на тест). Во втором упражнении разыгрывалась реальная ситуация вступления в контакт и ведение прохожего с улицы на услуги. Тренер как бы шел издалека, опять же, корча идиота, нормального, очень умного, злого и т. д., а другой вручал ему листовку и, улаживая все возражения, вел в Центр. Отвлекаться на то, что говорит человек, называлось вступать в В-и-О (вопрос — ответ) с его реактивным банком и считалось большой ошибкой.

— 10-

Наташа, руководствуясь «открытием» мистера Хаббарда о том, что производительных работников нужно поощрять, а халявщиков — наказывать, придумывала нам разные игры. Например, чьих приглашенных больше придет на вводную услугу (не менее установленного количества), тот получит яблоко, апельсин или банан, а однажды на кону даже стояла куриная ножка. В нашем положении эти призы кое-что значили, и мы играли. Но мне часто вспоминается случай, когда однажды я, Любочка и двое-трое сотрудниц первого Центра раздавали хэндауты во время дождя. Это происходило все там же, на нашем обычном месте — углу Невского и Лиговки. Был теплый летний вечер, светило солнце и, казалось, ничто не предвещало непогоды. Вдруг с неба стало понемногу накрапывать, и вот уже редкие, тяжелые капли превратились в сильный-сильный ливень. Но, что поразило — хотя мы ни о чем не сговаривались, никто и не думал уходить. Ни у кого из нас не было ничего, чтобы как-то укрыться, и мы все стояли, равняясь на дерзкое солнце, продолжавшее ярко светить, поблескивая в собирающихся лужах и струях дождя. Мы стояли стенкой, в ряд — чтобы слева и справа могли пройти только один или двое прохожих. Полностью промокшие, мы с неподдельными улыбками протягивали приглашения из-за пазухи прямо под зонты ежившимся горожанам. Люди оглядывались, останавливались, возвращались назад, пытались читать расплывшиеся от воды листовки, не без основания полагая, что никто не станет делать этого из-за ерунды. И, пожалуй, самое важное, о чем я тогда подумал — что этот энтузиазм, это чувство команды, эта радость не смогла бы возникнуть, даже если бы нам пообещали все бананы, апельсины, яблоки и куриные ножки на свете. Это свободно шло от какого-то детского азарта, чистого сердца и широкой доброй души.

Вообще же, временами, попадались довольно гневные личности, которые останавливались, глядя в глаза, рвали приглашения на мелкие-мелкие кусочки, а потом бросали прямо в лицо. Иногда угрожали милицией или бандитами, пытались позорить перед окружающими, как сектантов. Один товарищ лег на тротуар прямо перед нами и лежал, пока мы не ушли вызывать скорую. То, что эта выходка предназначалась специально для нас, было видно по тому, как аккуратно он устраивался на землю. Но не стоять же нам было возле «умирающего» со своей рекламой? Разумеется, когда через две минуты мы вернулись, его уже и след простыл.

Встречались и полные противоположности. Как-то я дал листовку одному невысокому, непонятного возраста мужчине. Он отошел в сторону и долго ее читал. Потом подошел ко мне и, постоянно извиняясь, начал странно, порой бессвязно, говорить. Говорить о том, что прожил большую нелегкую жизнь, что работал на железной дороге, что, несмотря на свой немолодой возраст, он по-прежнему очень силен, но никогда никого не обидел. Еще он сказал, что очень любит людей. Любит меня, любит Любочку, любит всех прохожих. Он был каким-то нереальным, как в детском мультике про добро, и я его запомнил.