Пламя войны

На мгновение мне стало страшно, даже жутко. Я представил, как сам неспешно марширую в шеренге пикинеров, стараясь не сбиться с ноги и не нарушить равнение, а с фронта по мне жарят вражеские орудия. На их огонь нечем ответить, и в каждый миг мое тело может на куски порвать разрыв бомбы… Я уже видел, как падает мой товарищ, который еще утром разговаривал с тобой, нервно, не смешно шутил, но я все равно заливался, надрывая живот. Ведь смех позволяет хоть немного сбросить жуткое напряжение перед боем… А минуту назад меня обдало фонтаном его крови: бомба на излете оторвала ему голову и взорвалась где-то позади. Оттуда по ушам ударил дикий крик нечеловеческой боли…

В это мгновение я не смог себе ответить, хватило бы мне мужества идти вперед, как они, каждое мгновение ожидая неминуемой, жуткой смерти, не имея возможности хоть что-то с этим поделать. Может быть… Хотя я воин, не раз глядевший в глаза смерти. А что держит в строю их — вчерашних крестьян, только научившихся ходить строем да наносить пикой самые простые уколы? Что держит их в строю сейчас, в первую их битву, когда враг безнаказанно расстреливает их боевые порядки?! Да на них даже кирас нет — не хватило! Нет даже тонкой стальной пластинки, способной защитить хотя бы от случайного осколка! Так что их держит?! Всплывшая вдруг из сознания воинская честь? Память крови тех поколений, что жили в полубылинные времена древнего княжества, когда каждый мужчина был воином? Или глубокое осознание необходимости защищать Отечество? Любовь к родной земле или близким, что пострадают от врага, желание жить свободно от захватчика?

Или, может, их держит сам строй? То самое чувство товарищества, осознание себя и своих сослуживцев единым целым, боевым организмом, что появилось за время короткой службы? Но если так, гибель большинства бойцов сложившихся десятков — или тех командиров, на которых они держались, — лишит новоиспеченных воинов мужества.

Но пока они все еще идут вперед.

Дистанция сокращается, еще чуть-чуть, и рогорцы достигнут боевых порядков лехов. Мои пикинеры невольно ускоряются, ломая шеренги, несмотря на предупредительные крики командиров…

Чистый, пронзительный звук боевых труб, раздавшихся в тылу лехов, — и пикинеры Бергарского ровно, не ломая боевых шеренг, начинают оттягиваться к батареям. Мои же воины, теряя рассудок при виде пятящегося противника, ломают строй — кто-то продолжает держать равнение, а у кого-то сдают нервы, и часть бойцов побежало навстречу врагу.

Ловушка! Сейчас они сломают строй наших, как румляне мармедонцев в битве при Пиде! {35}.

— Барабанщики! Играйте команду «равнение»! Что есть силы!!!

Билы с утроенной мощностью обрушились на кожу барабанов. Офицеры пикинеров в центре услышали их (или сами поняли опасность сломанного строя) и истошными призывами восстановили равнение. Тех же, кто бросился вперед, фрязи с легкостью приняли на пики и алебарды.

Но вот вражеская пехота остановилась — у самого подножия земляного вала, на котором расположены батареи. И в тот же миг они окутались дымом — пушки извергли пуды картечи в моих воинов, буквально выкосив первые три шеренги. А через мгновение фрязи сами бросились в атаку, чуть ли не бегом сократив расстояние до рогорцев, и дружно, синхронно, только четырехгранные наконечники сверкнули на солнце, ударили в пики.

Это стало последней каплей — до врага дошло примерно две трети начавших движение пикинеров, но сейчас больше половины их бросились бежать. Еще чуть-чуть, и я проиграю битву.

— Полковник Карчев!

— Да, ваше величество!

Здоровенный, на голову выше меня и вдвое шире рубака, выбившийся в командиры кирасир благодаря личному мужеству и отменному воинскому чутью, сегодня возглавил всю гвардию. И именно на него теперь я должен положиться.

— Я иду вперед с телохранителями.

— Нельзя!

— Что?!

— Ваше величество, мы не можем рисковать вами!

— Забываешься, полковник! Я король! И я решаю, что можно, а что нельзя! А сегодня нам нельзя проиграть битву!

— Но, может быть, стоит бросить в бой кирасир…

— Если повести сейчас кирасир в атаку, мы лишь подставим их под лехские пушки! Я же могу остановить бегство пикинеров, а вы поведете в бой гвардию, как только мой знаменщик даст сигнал флажками. Если же погибну, бейте в удобный момент на свое усмотрение — в открывшийся фланг или же встретьте атаку гусарии. Вы меня поняли?

Седой вояка с грубым, обветренным лицом, испещренным шрамами, коротко кивнул — и в глазах его застыло одобрение. Уже иным, более мягким, и в то же время исполненным искреннего почтения голосом он произнес:

— Удачи вам, ваше величество.

С усмешкой киваю в ответ и, пришпорив тяжелого, белого как снег жеребца, коротко бросаю Эроду:

— Вперед.