Пламя зимы

Живи я постоянно среди них, они сделали бы меня неспособной вздохнуть без посторонней помощи и совершенно испортили бы мой. характер. Но все мои семеро братьев, то появляясь, то исчезая, бывали дома достаточно редко. Папа тоже часто отсутствовал или был занят. Таким образом, все заботы обо мне легли, на маму. Мама видела, что отец и братья скоро погубят меня и, как только я научилась ходить и говорить, она занялась моим воспитанием. Мама хотела, чтобы я была настоящей личностью, не слабее и не глупее, чем братья. Поэтому не только обучала меня всем женским уменьям, которыми сама обладала, но и воспитывала мой характер. Если мама приказывала мне принести для нее письмо, а я говорила, что устала, она посылала меня по этому маршруту пять раз. Если я плакала без причины, она крепко наказывала меня, чтобы у меня эта причина появилась. Если я надувала губы и жаловалась, что урок слишком труден, она задавала мне в два раза больше и еще труднее.

Я быстро поняла, что достаточно сильна и достаточно умна, чтобы чего-нибудь добиться в жизни. Баловство моих мужчин пробуждало во мне демона зла. Яснее говоря, я обводила их вокруг пальца. Настраивая одного против другого и действуя через их страх за меня, я склонила их научить меня разным неподобающим вещам. К папе было легче всего подлизаться со слезами. Я плакала и умоляла его, и он научил меня ездить верхом на толстом, мирном пони. А потом мне потребовалось совсем немного времени и усилий, чтобы применить это умение к быстрой длинноногой кобыле, которую звали Винигре – Кусачка – за ее привычку кусаться. (Меня она не кусала, так как я приносила ей сладости). И к тому времени, когда папа это узнал, я управляла ею так искусно, что он больше гордился мною, чем сердился.

Дункан, мой старший брат, научил меня стрелять из лука, а Малькольм, второй мой брат, – приучать ястребов. Дональд был обожаем женщинами, даже не желая того; он научил меня пользоваться ножом и другими способами самообороны против мужчин. Эндрю научил меня читать и писать. Ангус брал меня с собой на охоту. Он был только на четыре года старше меня и не считал, что я настолько хрупка и слаба, как думают старшие братья. Два младших, Магнус и Фергус, не учили меня ничему новому, но я оттачивала на них свои уменья, и они знали, что меня не сломить.

Итак, моя жизнь была полна радости, праведной и неправедной, пока мне не пошел тринадцатый год. Я родилась весной, в майский день, и этот день всегда был большим праздником для нашей семьи. Мои братья, где бы они ни были, при возможности всегда приходили, чтобы вместе поздравить меня, и поэтому пятеро из них собрались в 1129 году. Пришли пятеро, и четверо из них, причем двое с женами и детьми, здесь умерли.

Тогда я сама тяжело болела и не могла понять то горе, которое обрушилось на нас. А осмыслив его, я плакала дни напролет и снова заболела. Я помню, как отец сидел возле меня, пытаясь утешить и упрашивая хоть что-нибудь съесть, как он сам плакал, как всю ночь, укачивая, носил меня на руках в надежде, что я засну. От этой заботливости мне делалось еще хуже, и я чувствовала себя словно виноватой в том, что так многие умерли. Все, что я могла сказать между всхлипываниями, это что они могли бы еще жить, если бы не пришли порадовать меня в мой день рождения. Потом ненадолго пришла посидеть со мной мама, уговорив отца пойти отдохнуть Как только папа ушел, мама шлепнула меня так сильно, как только могла, – не очень больно, так как она сама была слаба, – и назвала эгоистичной, неразумной девчонкой.

– Ты испорченное, потакающее своим желаниям чудовище, – прошипела она. – Ты думаешь, что мы с отцом не горюем? Какое ты имеешь право увеличивать наши страдания своими жалобами? Если, как ты говоришь, это твоя вина, что твои братья умерли, не в том ли состоит твой долг, чтобы успокоить нас? Из-за твоего эгоизма отец две ночи не спал. Ты будешь довольна, если убьешь и его тоже?

Шлепок и суровость ее слов ошеломили меня. На минуту или две я замолчала, а потом закричала, что она жестокая и бессердечная и я ненавижу ее, и расплакалась еще сильнее, чем прежде. Я спрашиваю себя: не хотелось ли мне, чтобы она ударила меня, в надежде, что наказание снимет какую-то часть моей вины? Но она не реагировала ни на мои слезы, ни на мои слова, только сидела, уставившись в никуда с застывшей маской страдания на лице до тех пор, пока не послышались шаги возвращающегося отца. Тогда выражение ее лица изменилось, она подошла к нему и с любящей кротостью пожурила за то, что он вернулся так скоро. Отец сказал, что ей самой следует прилечь и что он не может отдыхать, пока в опасности я, его бесценная жемчужина.