Пламя зимы

Он не ответил, но брошенный на меня взгляд был достаточно красноречив. Тогда я заявил, что буду есть самостоятельно, однако почувствовал, что не в силах не только донести ложку до рта, но даже удерживать ее. Грольер довольно захохотал, видя мои страдания, однако, когда я стал давиться слезами бессильной ярости, он притянул меня к себе и принялся похлопывать по спине, пока я вновь не задышал ровно. Никому еще не доводилось видеть меня задыхающимся от слез. Так почему же он не дал мне задохнуться и не освободился от необходимости опекать меня? Я размышлял над этой загадкой во время еды, она продолжала мучить меня и после того, как он, напоив меня из чашки, вышел. Слыша его шаги, сопровождаемые скрежетом и лязгом металла о камень, я понял, что его ноги скованы цепью, – значит, он тоже узник.

В течение последующих двух недель я все реже впадал в забытье, и мне удалось, сопоставив уже известные факты и некоторые опрометчиво оброненные Грольером злобные замечания, восстановить картину того, как нас обманом вынудили пуститься в бегство и едва не убили. Во-первых, мысль о побеге в голову короля заронили вести, принесенные Грольером, и, судя по тому, что я знал, он вполне мог прямо сказать о возможности ускользнуть. Во-вторых, отец королевы разорил семью Грольера, не оказав ей обещанной помощи, и у того была личная ненависть к королю и желание его убить. В-третьих, насколько мне было известно, Глостер не отдавал никакого распоряжения в отношении Грольера, а тот не смог бы проникнуть в Бристольскую крепость без вмешательства важной персоны, и единственной важной персоной, имевшей глупость полагать, что смерть Стефана не повредит ее делу, а напротив пойдет на пользу, была Матильда. У меня не было и никогда не будет доказательств того, что императрица лично приказала .убить короля. Я не мог вынудить Грольера говорить на эту тему. Возможно, она распорядилась лишь спровоцировать короля на опрометчивый поступок, который заставил бы Глостера упрятать его понадежнее. Я знал, что ей не нравилось мягкое обращение Глостера с пленником и она с самого начала настаивала на том, чтобы заковать его в цепи и заточить в подземелье крепости.

Окончание этой истории я выжал из самого Грольера, пригрозив, что в случае его отказа начну кричать так, словно он причиняет мне боль. Он поведал, что мое нежелание бросить короля и защищаться самому привлекло внимание стражей, которые уже схватили Грольера и двух его слуг – одним был тот, на которого напал король, а второй – тот, кто нанес мне удар по голове. Когда меня оторвали от Стефана и перевернули на спину, один из стражей узнал меня, а затем и короля.

Случилось так, что в это время в крепости был Вильям Глостерский, старший сын графа. Перед тем как приказать казнить двух слуг Грольера, лорд Вильям вытряхнул из них признание: им дали описание Стефана и велели спровоцировать его на ссору, после чего помочь Грольеру убить его. Однако он не отдал приказа казнить самого Грольера. По слухам, Вильям Глостерский был довольно странным человеком. Отличаясь своеобразным чувством юмора, он вместо казни придумал для Грольера весьма необычное наказание. Лорд Вильям приказал Грольеру нянчиться со мной и прислуживать королю. Если Стефан будет неудовлетворен качеством обслуживания или я умру, то Грольер будет подвергнут медленной мучительной смерти, однако за каждую прожитую мною неделю продолжительность мучений будет сокращена на один час.

Дабы внушить Грольеру должное внимание к своим обязанностям, лорд Вильям предоставил ему возможность познакомиться с мастерством своих палачей. Ему отрубили мизинцы на ногах, но не сразу, а отрезали понемногу. Помимо этого, лорд Вильям распорядился осматривать меня дважды в день, причем в разное время суток, и заявил, что если меня обнаружат неумытым или найдут пролежни от длительного лежания в одной позе, то Грольера будут сечь. Конечно, ни лорд Вильям, ни кто другой не предполагали, что я выживу. Грольер был уверен, что лорд Вильям задержался в Бристоле только для того, чтобы иметь возможность насладиться его казнью. Не знаю, так ли это. Я видел Вильяма Глостерского лишь несколько раз и не помню случая, чтобы мне пришлось с ним разговаривать, поэтому не могу судить, чего больше было в словах Грольера – правды или страха и ненависти.