План D накануне (СИ)

Кто-то выглядывал из-за плеч синдикалистов. Круглый чёрный котелок, длиннополый сюртук, зауженные дудки, серая манишка с обвисшей бабочкой. Унылый нос, толстые жирные губы, уставленные ровно в две чернильницы ровно два глаза, отнятые спустя дюжину лет. Он держался на почтительном расстоянии, как сексот консула за тенью орла на кадуцее. Останавливался подле застигнутых тем прохожих — пытаясь прочувствовать эффект от внезапного превращения напряжения в ничто с ними вместе, — осуждающе качал головой.

— Но отчего вы кажете гримасу? — не стерпел Г. очередного смешка. — Я трактую её как недоверие. На моих руках кровь. Кровь многих. — Она залила и кристалл, и теперь не всегда хорошо видно, как жизнь и время брызжут в своей дифференциации. — Могла быть и ваша… как направленный вовне свечной воск, как слитое редактором законодательное уложение…

Он покрутил пальцем у виска — украденный у чего-то куда более возвышенного знак, — и торопливо пошёл в сторону винных складов, где развелось много крыс, молчаливых и целеустремлённых, в вышине фермы на столбах и упряжи, мешки и ящики с пропечатанными и выцветшими за лето прайсами, сваленные под стеной, на скатах прибиты трапы, поворотный кран заело, доска через винную лужу, приказчики орали друг на друга, словно искусственно расставленные там везде парами. Остановился, как бы невзначай привалившись к витрине пироженщика — мимо тяжело протрусил наряд военной полиции, усатый унтер периодически дул в свисток, и ему отзывался другой, не видно откуда, — достал из жилетного кармана часы, спрятал и возобновил преследование.

Оба были помешаны, каждый на своём, в плену идей, цепь не провисала лет с десяти, что у того, что у другого. Оголтелый выстрел интуитивного знания, вылетающего сквозь глаза почти всегда вперёд и почти всегда нечто захватывающего и возвращающего в скопление связей в черепной коробке. Мирской град Солькурск — не их уровень, это всеимперские фигуры, не тушующиеся в самом пекле, в централе, в пещере, в выдолбленном идоле, под свистом метеорита. Настоящие римляне, для них все годы «понапряжённей» — послевоенные. Можно видеть их и в стальных юбках и вызывающих красных гребнях, словно в мандорлах, как лингамы тел теперь уже умелых, идущих сквозь начало истории и конец истории, то более расплывчатые, то более непобедимые, в приравнивании к клубку ситуаций куда более глобальному, чем мгла на Зодиаке.

Вложив правую руку в ладонь левой за спиной, Гавриил успокоился. Не сделай он этого, дальнейший путь не сменил бы рельсы, волнение — агент неверных решений. Всё бы и дальше напоминало странный крестный ход. Тропа, источник которой далеко впереди, начинала затягиваться за спинами последних, самых сирых из потока. Слышно лишь, как проводники вонзают мачете в строфант. Шире, чем по двое в ряд, построиться не выходило, тем уязвимее они были для Бразилии, для глиняных божков Маражоара nas colinas [1], для города Z. Головы паломников склонены, на некоторых находило, и они пропускали караван, шатаясь на водоразделе с чащей, то цеплялись за спаржу, то золотистая игрунка держала за шиворот — твари всё схватывали на лету, — чтоб поцеловать определённую икону. Это, несомненно, происки тёмных сил, ну а Господь наставлял, как их парировать. Смутно видны заросшие, почти разорванные изнутри сассапарилем зaмки с языческими щитами на фронтонах, salto de agua [2] у порталов в святилища, в венце каменные лица с туземными и зооморфными чертами, на скатах оранжевые papagaio, покачиваются в такт движения процессии. Листовые лягушки дублируют опахала папоротников, стволы пальм без конца и без начала, озерца батрахотоксина, он уже и на лаптях. В вечно зелёном мире то кайман пожирал ягуара, то ягуар — каймана, а Селивестры, Иакинфы и Владлены гнали от себя эти образы, в них вибрировали сильные чувства. Аристолохия заплетала брошенные чёрные зонты, котомки на палках, цветные ленты, костыли, хоругвь и следом за ней старика, который не смог её нести. Опустив голову, он спешил по мощённой бутовыми камнями дорожке. Со стороны могло показаться, что его путь, как и перед этим, был беспорядочен, не имел цели, но короткие ноги в полосатых чулках переставлялись весьма ходко, словно только они сейчас вращали планету.

На длинной скамейке, из центра которой торчал фонарный столб, а крылья повторяли неоконченную дугу, сидели Константин Циолковский и Прокудин-Горский, фотограф. Тихо, но горячо спорили, Константин Эдуардович пришвартовал к столбу сани со спущенным парусом и теперь держал на них ноги в пыльных сапогах. Речь, само собой, шла о космическом лифте, Циолковский брал за грудки ученика Менделеева по вопросу материала для троса, там не любой годился.