План Побега

Просыпаюсь. Семь минут до утра. Утренняя эрекция. Ворочаюсь. Зловоние моего рта привлекает голод диких собак, и они бродят среди сколотых зубов, и рвут соперникам глотки в поисках застрявшей пищи. В волосах метелится перхоть. В глазном творожке вьют гнезда черви и поют ростки болотной земляники. В пять минут, натягиваю холодную майку, джинсы и бреду в туалет. В карманах – черные дыры и крошки мусора, рождают новые созвездия на каждом шагу. Унитаз принимает порцию мочи. А я пересчитываю пальцы на руках, освобождаю время, и оно струится из-под моих ладоней во всех направлениях и ни один компас не выдаст месторасположения его полюсов. Чищу зубы. Смываю останки сновидений в кипящие говном сады городской канализаций. Через зеркало наблюдаю наблюдение за собой. Завтракаю чаем и капсулой с витаминами. Блеклый натюрморт в мусорном ведре из скорлупы яиц раздавлен красным сигаретных пачек. Теперь я должен отправляться на работу.

До остановки – марш одной сигареты. Гнойные нарывы облаков вызревают осадками в низком небе. Я открываю глаза, я закрываю глаза – это мой распорядок жизни, и я вынужден выполнять его до тех пор пока не открою глаза в последний раз и кто-то другой – чужой, тот что окажется рядом мне их не закроет. А сейчас я, выискиваю в толпе выискивающие взгляды. Плюю в голубя пасущегося в ногах, но кажется, попадаю. Обнаженная женщина с оторванной грудью на календаре за стеклом хлебного ларька. Ряды посыпанных сахарной пудрой пирожков с повидлом. Вспоминаю вкус тушеных кроликов и мой первый женский глобус. Я закрываю глаза.

женский глобус

После школы, переодеваюсь и встречаюсь с другом. Вдвоем отправляемся к гаражам. По дороге, рассказываем пошлые анекдоты под дым сигарет без фильтра. Уроки не выучены, дневники исправлены.

Заметенные снегом ряды гаражей и хозяйственных пристроек, что достроили в период начального накопления капитала, словно усыпанные сахарной пудрой пирожки с повидлом в хлебной лавке. За стеклом женщина с разорванной грудью. Вместо повидла: старые драндулеты, призраки проданных автомобилей, мотоциклы, велосипеды, гайки, шурупы, болты, гвозди, инструменты, цепи, залатанные камеры, семена овощей, подшивки журналов, старые учебники с книгами, водные матрасы, радиодетали, протез руки, гамаки, стакан конопли, дырявые канистры, клетки, иголки света, колоды порнографических карт, запах бензина и испортившегося времени, свиньи в загонах, гуси, куры, утки, эпидемия среди кроликов, трупы кроликов, дерьмо и моча, недоделанный деревянный фаллоимитатор, норки, выдры, звериный оргазм, вши и глисты.

Из следующего гаража доносятся приглушенные женские стоны.

– Любовница.

– Или выкуп.

– Насилуют.

– Или нравится.

Все готово: два заточенных коротких ножа, черенок лопаты, четыре гвоздя в деревянной балке навеса за гаражом, старая кастрюля и клетки с кроликами. Вытягиваем пару. Его и ее. Жениха и невесту. Держа за задние лапы, выходим наружу. Колючий вдох. «Минтон!» – орет друг, пугая невесту. В безоблачном небе, воздушный архитектор в ожидании вдохновения ветра, оглушенный безкариесной белизной кристалликов снега. В глазах кроликов перевернутое изображение: безоблачный голубой снег и искры замерзшего белого неба. На перекидном календаре: День Тушеного Кролика.

Первым срываю листок я. Черенком наношу удар в затылок. Крыльями вздрагивают уши невесты и от напряжения вываливаются глаза, крольчиха дергается, обделывается в зимнее небо и выплевывает тонкой ниткой спрятанное в ней сокровище. Я срезаю глаза и выбрасываю их в кастрюлю сопливо-ржавого цвета для внутренностей, а из опустевших глазниц рассыпаются одна за другой теряющие на лету свой смысл капли-бусинки, вплавляя в шипящий снег лабиринты ковров.

Друг интересуется. Убить человека? Снять кожу? Выпотрошить человека? Как выглядят внутри женские органы, а их аромат? Вызовет отвращение дерьмо, находящееся в кишках, или только после расставания с телом? Может, кого-нибудь заманим сюда после уроков?

Смеемся, пока кровь стекает, под зимним небом.

Свежуем тушки. Молча фантазируем, как убиваем и расчленяем девчонок из нашей школы, в которых мечтаем поиметь участие и ребят, у которых члены свисают ниже наших. Из мошонок и крайней плоти я изготавливаю мужской глобус – карту рождения моей смерти, а из влагалищ и маток – женский, – карту моего первого побега или моего первого изгнания.

Убиваем. Свежуем. Свежуем. Убиваем. Испачканные кровью пальцы немеют на холоде, и я всегда с дрожью дожидаюсь того момента, когда, сняв шкуру и разрезав живот, обмакиваю руки во внутренности, чтобы впитать понапрасну растрачиваемое тепло, чтобы отобрать последний след жизни.

Пока капли липкого смеха рассыпаются лабиринтами смыслов. Из следующего гаража, угасающий стон – пульс приглушенного женского крика.

Тем же вечером мать, приготовив тушеную кролятину, зовет нас ужинать. Я отправляю кусочек мяса в рот, запиваю компотом из сухофруктов, и мне представляется, что я жую твои сочные губки.