Планета битв

Гул голосов. Он похож на шум степных трав. Когда сильный ветер обрушивается с гор, зеленая грива начинает шуметь, и этот звук забивает все прочие. В нем тонут и звонкие голоса птиц, и посвист сусликов, и топот лошадиных копыт. Бескрайнее травяное море бушует, накатываясь на острова холмов; седые полосы ковыля у их подножия, точно сорванная с гребней пена, гнутся к самой земле. Единственное, что противится гулу волнующегося степного океана, — колокольцы, подвешенные к шеям верблюдов. Они тревожно звенят на ветру, и их звон, тонкий, как струна, вплетается в торжествующий гимн ветра, как голос девушки вплетается в песнь, исполняемую мужчинами.

Цендорж Табын слышал степь. В кромешной тьме, находясь на дне какой-то бесконечно глубокой, душной и тесной ямы, он вдруг осознал, что слышит. Потом, спустя несколько минут, а может быть, и лет, пришло новое знание — он жив. Степь гудела, звенели колокольцы. Цендорж вдохнул — и его тело прошила острая боль. Он не почувствовал привычных запахов степи — пряного аромата трав, сквашенного молока, лошадиного пота, верблюжьего навоза и овечьей шерсти.

«Наверное, в яме нет запахов, — подумал монгол и тут же обрадовался тому, что может размышлять. — Мне надо выбираться отсюда. Люди, погонщики верблюдов, могут уйти, и тогда я останусь один». — Это была вторая мысль. Цендорж никогда не думал просто так, ради пустой траты времени. Раз надо выбираться — значит, он выберется. Пошевелившись, Цендорж застонал. Боль снова набросилась на него, ужалив сразу и в ноги, и в руки, и в грудь, и в лицо. Тогда он закричал, но крик умер, съеденный темнотой. Наверное, любой другой человек на его месте сдался бы, оставил все как есть, покорился воле ямы и тьмы. Но Цендорж знал: жизнь — это вечная борьба, вечное преодоление себя. Если не бороться, умрешь. Так жили его предки, так жили предки предков. Так жил и так будет жить он сам.

Его дед, старый Шебше-Эдей, говорил: «Монгол — частица Вселенной. Все населяющие ее существа делают то, что должны делать. Вселенная дарит нам жизнь и долг. Мы должны следовать ему. Так течет жизнь. Помни об этом!»

Стиснув зубы, Цендорж рывком сел и снова закричал. Тысячи свирепых таежных пчел накинулись на него, безжалостно жаля беззащитное тело. Тысячи раскаленных ножей вонзились в него, терзая плоть. Но пока человек жив — он должен завершать начатое. И Цендорж негнущимися пальцами принялся сдирать с лица душную, липкую тьму, мешающую ему дышать и кричать.

Тьма сопротивлялась. Тьма не желала сдаваться. Она распадалась на длинные трескучие полосы, она опутывала руки и шею, она лезла в рот и нос. Цендорж разозлился. Злость отогнала боль, злость вселилась в пальцы и принялась сражаться с тьмой. Она была единственным союзником монгола, но этот союзник оказался могучим и бесстрашным. И тьма сдалась. С треском лопнула она, разлетаясь в невесомые волокна, и в глаза Цендоржу ударил ослепительный свет. Его крик вырвался наружу, но не утонул в шуме ярящегося ветра, наоборот, он усилился, стал громче и глубже. Уйдя в пространство, он тут же вернулся и окружил монгола гудящим коконом.

Свет заливал все вокруг, мешая смотреть и видеть. Цендорж решил, что он слишком долго находился в яме. Он закрыл глаза — веки отозвались вспышкой боли — и замер, отдыхая. И тут до него долетел голос. Человек спрашивал его. Говорил с ним. Он был совсем рядом, потому что слова его звучали негромко, но гул травяного океана не заглушал их.

– Ты кто? — спрашивал человек.

– Ты приляг, — говорил человек.

– Тебе нельзя, — переживал человек.

– Сейчас придет санитар, — предупреждал человек.

Цендорж вновь открыл глаза. И сквозь кровавую пелену увидел…

Высокий закопченный потолок. Очень высокий, в пять человеческих ростов. Повсюду — нары, нары, нары. Трехэтажные, массивные, они заполняли собой огромный зал, теряясь в дымной дали. Повсюду горели огни — факелы, масляные лампы, коптилки, свечи. И везде были люди. Много, очень много людей. Они лежали и сидели на нарах, они бродили по проходам, они переносили других людей, мыли пол, разговаривали, смеялись, пели, плакали, кричали, играли в кости, размахивали руками — люди, люди, люди… Цендорж снова закрыл глаза.

– Эй, парень! Да ты в себе ли? — Человек, который уже говорил с ним, задал еще один вопрос. Его голос шел откуда-то сбоку, но монгол не стал тратить силы, чтобы повернуться и посмотреть. Он, с трудом разлепив губы, просто ответил:

– Да-а…

– Заговорил! — Голос человека восторженно взвился к самому потолку. — Ты зачем, дурило, повязку сорвал? У тебя ж вся морда в кровище!

– Где… я? — прохрипел Цендорж.

– Знамо дело где — в госпитале. Ты чего ж, не помнишь ничего?

– Не-ет…

– Ну, тут я тебе не помощник. Третьего дня обоз с равнины пришел, а откуда — не знаю. Вот санитар придет — он тебе все обскажет. Понимаешь?

– Да-а… — И Цендорж, ухватившись за холодную стойку нар, поднялся на ноги.

– Э-э! Ты куда? Нельзя тебе! Мужики, держи негра! Убьется же! — Голос за спиной снова взлетел, и ему ответили десятки других голосов:

– Стой! Стой, парень! Остановись! Санитар! Браток! Держи!