Планета для робинзонов

Вторая причина носит характер идеологический. На протяжении многих десятилетий мы усиленно убеждали друг друга и самих себя в исторической обречённости всех предшествующих социализму общественных формаций, относя их «к проявлениям старого мира, что теперь неминуемо скоро должны отмереть», как писал и одном из стихотворений Наум Коржавин. И поставить мысленный эксперимент с бегством обречённых было заманчиво. Ведь там, на Венере, как в беляевском «Прыжке в ничто», или на Земле-2, как в «Битых козырях» Марка Ланского, эти исторически обречённые не испытывают никакого давления извне. Никто не экспортирует к ним революцию. И все-таки — все-таки ничего у них не может получиться, ибо таковы объективные законы истории. (Эта ситуация во многом сродни судьбе Остапа Бендера: авторам надо было привести «великого комбинатора» к неизбежному краху, даже если при этом они наступали на горло собственной песне). Эксперимент с отрицательным результатом? Так что ж, его признает не только наука. Ещё восемьдесят лет назад Свентоховский в своей «Истории утопии» писал, что «ценность всякой утопии бывает по преимуществу отрицательная, т. е. заключается в критики и протесте против существующего уклада отношений».

Если не забираться в философские дебри, ограничившись утопией лишь как литературной формой, то прежде всего надо отметить её универсальность. В самом деле, не говоря уже о вполне добропорядочно-рабовладельческой утопии Платона, можно даже в наш век сыскать утопии с самым различным содержанием. Например, монархическим, как в романе генерала Краснова «За чертополохом», в коем описывается процветание Российской державы под властью спустившегося с Памирских гор на белом коне государя-императора. Наивно? Реакционно? Да. Но — утопия. Можно вложить в эту форму неоруссоистские или технократические воззрения (скажем, «Песни далёкой Земли» Артура Кларка и «Утопия-14» Курта Воннегута); идеи либерально-демократические («Современная утопия» Герберта Уэлса); социалистические («Взгляд назад» Эдварда Беллами) или коммунистические («Туманность Андромеды» Ивана Ефремова, «Возвращение» братьев Стругацких, «Гость из бездны» Георгия Мартынова); тоталитаристские («Поток лиц» Джеймса Блиша и Нормана Найта); бихевиористские («Уолден-два» Бурхауза Скиннера); наконец, экологические («Экотопия» Эрнста Калленбаха)…

Но есть одна ось, по которой могут быть ориентированы утопии лишь двояко. Это — временная ось, отнесение по ней идеала в прошлое или будущее. Ориентированность в прошлое гораздо ближе традиционному человеческому сознанию. Не случайно нет народа, в мифологии которого «золотой век» ожидался бы в будущем. Он — всегда позади.

О земном обществе в романе сказать что-либо определённое трудно. Ясно, что оно социалистическое, то есть основано на обобществлённой собственности. Можно утверждать также, исходя из поведения героев, что нравственные идеалы этого общества безусловно, гуманны. И ещё, что оно является обществом демократическим, а не тоталитарным. Вот, пожалуй, и все.

С общиной Системы дело обстоит куда сложнее. С одной стороны, это модель того самого анархо-социалистического (или анархо-коммунистического) общества, о котором мечтал ещё Александр Богданов в своей «Красной звезде», — общества, имеющего систему управления, а не правления. В каком-то смысле это классически-утопическая колония. Утописты уже не раз «провозглашали в качестве идеала общество, основанное на высоком уровне развития науки и техники; общество стабильное, из которого «изгнаны» все социальные противоречия, всякая борьба; общество, в котором на смену индивидуализму пришёл коллективизм; общество, устроенное настолько рационально и эффективно, что индивидуальному разуму в сущности не приходится прилагать никаких усилий для достижения той или иной цели, тем более что все заранее рассчитано, расписано, регламентировано».

Такое общество, несомненно, обладает определённой эмоциональной притягательностью (хотя само оно, как правило, мало эмоционально — по причинам, речь о которых впереди). И потому, что все его сочлены обладают значительной социальной защищённостью, и потому, что их коллективизм — не инстинктивный коллективизм муравейника, закреплённый на уровне безусловных рефлексов, а подлинная человеческая общность, о которой многим из нас сегодняшних остаётся только мечтать.