Планета грибов

В стекле, засиженном мухами, отражается ее лицо, не слишком молодое. Теперь и сама не может понять, как вышло, что столько лет существовала в мире, который построил ее любовник, преданный жене. Если жизнь – рамка, выходит, любовь – картинка? Репродукция – выцветшая копия с неизвестного подлинника. Прожив жизнь, так и не узнала, в каком музее его можно найти.

Бывший муж любил повторять: жизнь – театр, все мы только актеры. Актеры на сцене. А в зале?..

Первое время: ангелы – доверчивые зрители, верящие только в хорошее. С годами среди белых перьев и сложенных крыльев появляется кто-то другой. Будто что-то поменялось в воздухе: хочется пороть отсебятину, нет, я не дотяну до антракта, но все-таки дотягиваешь. А потом, однажды, когда выходишь на поклоны, вдруг понимаешь: ангелы давно отлетели. Тебе аплодируют твои собственные демоны – самые верные зрители, которые всегда с тобой…

В домашних декорациях эту сомнительную пьеску играли вторым составом. Возвращаясь домой, смотрела на мужа: к тому времени он тоже завел любовницу. Гадала: интересно, кому он больше предан? Видимо, мне. Когда построила дом, оставила им квартиру. Краем уха слышала: у них родился сын.

Она возвращается в постель, лежит, прислушиваясь к тишине. Мертвой, от которой звенит в ушах. Все правильно. Так и должно быть. Не Рай и не Ад. На долю женщины, чья жизнь без остатка отдана работе, остается Чистилище.

В новой пьесе у нее отличная роль: женщина между двух стран.

Италия – Россия. Россия – Италия. Туда и обратно: по меньшей мере раз в месяц. Первое время чаще. Каждый раз просила заказать новую гостиницу.

Партнер недоумевал: «Что-то не так? Хорошая гостиница…» – «Хорошая. Но я хочу другую». Потом уже не спрашивал. Видимо, решил: эта русская – капризная штучка. Другую так другую. Слава богу, Рим – большой город.

Полгода назад случился сбой. Поднялась в номер, разложила вещи. Над кроватью – репродукция в рамке: Боттичелли. Нимфа, плененная любовью, превращается в богиню. Эта же картинка висела в самом первом гостиничном номере. Поняла: всё. Гостиницы кончились. Во всяком случае, для нее.

Сколько можно летать… Аэропорты, очереди на регистрацию, паспортный контроль.

Взгляд женщины-пограничницы, когда она сравнивает твое живое лицо с мертвым – на фотографии. Наши пограничницы снисходительны только к иностранцам. В их глазах мы заранее виноваты: родились здесь…

Она пытается согреться под одеялом. Тело ходит мелкой дрожью.

В самолетах полно чужих детей, которым не сидится на месте. Родители не торопятся унять. Одернуть, прикрикнуть: вы мешаете взрослым пассажирам! А еще старухи. Она не переносит старух. Выглядываются из-за кресел, перемигиваются с чужими детьми, зовут: ку-ку! Ку-ку! Лишь бы заговорить неусыпное время: еще не старуха, женщина, потому что люблю детей. На детей надо смотреть сурово и непреклонно. Как пограничницы, пропускающие души пассажиров из одного условного пространства в другое: стоящие на границе двух миров. Дети должны усвоить: они виноваты. В том, что остаются после нас.

После нее не останется никого. В этой очереди она – крайняя.

Души, расположившиеся в креслах, жмурятся – боятся смерти. Она не боится. На месте летчика взлетела бы как можно выше, куда-нибудь в стратосферу. Небо тверже земли. Мгновенный удар. Когда ее тело обнаружат, каждый сможет убедиться: там, внутри, пустота.

Каждый раз, когда стюардесса объявляет: наш самолет приступил к снижению, – она ждет момента, когда шасси коснутся полосы. Пассажиры аплодируют, благодарят за отсрочку. Она аплодирует вместе со всеми. Смерть – встреча с родителями. Ее радует, что эта встреча отложена на неопределенное время. Может быть, до следующего раза, когда ее душа расположится в самолетном кресле, готовясь оторваться от земли.

«Хорошо хоть открыла форточку». За ночь немного протянуло: выветрило нежилой дух.

По вечерам родители устраивались на веранде. Ничего не изменилось. Такое впечатление, будто они там. Мать вышивает или вяжет. Отец пилит лобзиком. Гордится: «Интеллигентный не значит беспомощный». Мать кивает, то и дело сбиваясь с рисунка: свяжет – распустит. Огрехи все равно остаются. Как раньше, когда наряжалась в собственные творения. Ей, дочери, это всегда бросалось в глаза…

Упрямо пытаясь справиться с дрожью, думает: именно беспомощные. За каждой мелочью звали каких-то работяг. Платили не торгуясь. Те пользовались, задирали немыслимые цены. Даже я понимала. Лет с пятнадцати договаривалась сама. Просто назначала цену. Не нравится – найму другого. Работяги становились шелковыми. Не было случая, чтобы кто-нибудь отказался…