Я ищу слова, но не нахожу.
А дальше?..
Сама по себе наворачивается слеза и щиплет мне глаз.
Зиплайн продолжает тащить нас вверх и в конце концов втягивает на крышу.
Крыша бетонная, ее накрывает круглый зеленый купол.
Натали встречает светловолосая женщина.
Они жмут друг другу руку – у людей смешная привычка обмениваться капельками пота (терлись бы прямо подмышками, получался бы гораздо более эффективный обмен феромонами).
У них происходит разговор на человечьем языке.
Как только мы высаживаемся, двое людей снова отправляют кресла вниз, за остальными выжившими на «Последней надежде».
Слезы льются, ничего не могу с этим поделать, единственный выход – уйти в угол, свернуться там в клубок и лизать собственные слезы.
Только бы никто не увидел меня плачущей, кроме Анжело – ему можно. Никто не должен видеть мою слабость.
Собственно, самец – он самец и есть. Не зря у людей говорится: «Одного потеряешь, десяток найдешь».
Кажется, у людей есть специальное слово для этого состояния – «скорбь».
Для меня это еще одно абстрактное понятие, но оно доводит до предела мое новое эмоциональное состояние тем, что дает ему краткое обозначение.
И вот, незаметно уединившись, я даю свободный выход своему горю.
Вспоминаются наши с ним моменты. Первый раз, когда я увидела его издали, в соседнем доме; когда он подвел меня к зеркалу и убеждал, что я вижу там другую кошку, его самку; как мы бок о бок бились с крысами; как любили друг друга на маленькой статуе Свободы на парижском Лебяжьем острове; как соединили наши мозги кабелем USB; как залезли в подвесное кресло и как он сознался в своем дурном предчувствии…
Я заставляю себя вылезти из угла и изучаю оснащение крыши.
Кроме крана, тянущего зиплайны, я рассматриваю солнечные батареи на опорах, ветряные двигатели, подвесные садики с деревцами и прочей растительностью. Здесь же цистерна с водой и будка с дверцей, за которой, как я понимаю, должна находиться лестница на нижние этажи.
Так наверняка подумал мой человеческий предшественник Христофор Колумб.
Такая мысль должна была возникнуть и у Христофора Колумба.
Хоть и темно, я различаю на крыше десяток людей, двое из них вращают рукоятку – тянут трос, благодаря которому мы попали сюда.
Озираясь, я вижу не только людей, но и толстого бежевого кота с белой грудью и черными полосками на спине.
Меня тянет к нему подойти, но кое-что не позволяет.
В углу его рта я вижу белое перышко и капельку крови.
Я не осмеливаюсь задать вопрос. За меня это делает Анжело:
– Вы не видели белого попугая какаду?
– Болтливого такого? Видел, – подтверждает толстый кот. Помнится, я читала в РЭОАЗ про эту кошачью породу: американская короткошерстная.
Я корчу гримасу.
– Вы не в курсе, где он?
– А как же, в курсе.
– Где же?
– У меня в животе.
Это сказано без намека на иронию. Я сражена наповал.
После льва Ганнибала, серого кота Вольфганга, сфинкса, женщины Патриции, хряка Бадинтера, бордер-колли Наполеона и моего Пифагора пришла очередь попугая Шампольона, убитого вовсе не нашими врагами, а теми, кого нам приходится считать своими союзниками.
– Вы были с ним лично знакомы? – спрашивает он.
– Мы дружили, – уточняет Анжело.