Планета МИФ

Близился рассвет, становилось холодно. Он залез под одеяло, лежал с открытыми глазами, глядя, как светлеет прямоугольный проем, и старался думать о своей картине, но ничего не получалось, все время лезла в голову всякая чушь, и пустила какая-то охватывала душу по мере того, как светлело. И в этом холодном сером свете нарождающегося нового дня он вдруг с тоскливой ясностью понял, что дело не в геологе, не в этом идиотском разговоре., а в том, что последние дни жил в ожидании ЕЕ. Не хотел признаваться себе в этом раньше, связывал все это лишь с картиной, но картина здесь, с ним, вернее, в нем самом, он теперь может продолжать и без НЕЕ, но это не принесло ему радости, наоборот, все потускнело как-то, стало неинтересно… Значит, ждал он каждый день ее прихода не из-за картины. Она сама нужна была ему — ее голос, ее глаза, ее присутствие… Значит, прав геолог? Значит, лукавил он вчера, сам с собой, когда убеждал того, что работа его интересует и ничего больше? Так… Значит, надо и в самом деле собираться и уходить. А почему, собственно? Почему он не имеет права ее видеть? Наверное, потому, что ни к чему хорошему это не приведет ни ее, ни его… Он полежал еще немного, с грустью прислушиваясь к голосам наступающего дня, к далекому блеянью овец — их, видно, перегоняли на новое пастбище, к радостным крикам птиц, встречающих солнце. И от этих голосов, которые всегда пробуждали в нем жажду к жизни, радость бытия, ему сейчас сделалось еще более грустно. Странно, как бывает в жизни. Войдет в нее светлое, озарит тебя своим сиянием, к тут же какая-то нелепая уродливая тень омрачит все, все испортит… Неужели не может быть в мире хорошего без плохого, неужели у каждого ангела есть свой дьявол, который неотступно следует за ним, боясь, как бы слишком много радости не пролилось в чью-то душу?

Берестов решил собираться. Он стал укладывать в рюкзак все необходимое, потом открыл ящик, достал подрамник с натянутым полотном, подержал его немного перед собой, вглядываясь в едва намеченные контуры женского лица, ставшего за эти дни таким дорогим и близким…

Защемило сердце… Но поддаваться нельзя было. Решил — значит, надо уходить. Промедлишь — потом труднее будет. Он достал плоскогубцы и принялся с ожесточением вытаскивать крепящие гвозди. И в это время услышал чьи-то легкие торопливые шаги.

— Здравствуйте, дядя Саша, — услышал он голос Джуры. — Можно к вам?

— Конечно, можно. Заходи, милый. Заходи.

Джура перешагнул порог и остановился, видно, привыкая к полутьме хижины. В руке у него был наполненный бурдюк.

— Это вам дедушка прислал, — сказал он и поставил бурдюк на складной стульчик, — Дедушка сказал, что пить надо обязательно.

— Спасибо, дорогой. Большое тебе спасибо.

— Вы не промокли тут ночью? Дедушка очень беспокоился, думал, придете к нам.

— Все в порядке, Джура. Передай дедушке, что хижина отлично выстояла под дождем. Ни капли не прошло.

Он взял бурдюк, развязал его, налил себе в кружку. Остальное отдал мальчику.

— Это забери обратно. Скажи, что мне срочно надо вернуться в город. Приеду через месяц — полтора. Тогда уж напьюсь кумыса вдоволь…

Джура стоял не шевелясь, смотрел снизу вверх на Берестова.

— Почему вы уходите, дядя Саша?

— Надо, сынок… Ничего не поделаешь! — Он вздохнул. — Я скоро вернусь. Кеды тебе привезу. И чаю для дедушки…

Он старался не смотреть на мальчика, а тот стоял по-прежнему не шевелясь.

— Вам письмо просили отнести. Вчера ещё. А я не успел.

Он сунул руку за борт своей овечьей куртки, достал конверт.

Вот…

Берестов молча взял конверт и почувствовал, как сердце его взволнованно колыхнулось. Даже пальцы задрожали. Он разорвал конверт, вывернул фитиль керосиновой лампы.

«Простите, что не приду сегодня, — прочел он крупные торопливые буквы, — неожиданно приходится ехать. Через день — два вернусь и тут же приду. Галя».

И уже после подписи, видно, в последний момент, было приписано: «Пожалуйста, дождитесь меня!»

Он стоял возле лампы, перечитывал эти корявые, видимо, на ходу написанные строки и чувствовал, как радостно дрожит у него все внутри. И чтобы успокоиться как-то, сделал вид, что не может разобрать, вышел наружу и еще раз прочитал все при свете дня. Потом оглядел все вокруг — сияющее солнце, всплывающее из-за гор, пронзительно голубое небо, ослепительно белые снежные шапки на дальних вершинах — и вдруг ощутил, как мир снова стал прекрасным.

— Джура! — крикнул он мальчику. — Скажи дедушке, что я никуда не еду. Остаюсь!

Днем он работал. Вдруг словно прорвало. То, что никак не давалось раньше, виделось смутно, вдруг пошло само собой, слоено пелена какая-то спала с глаз. Видно, перестал он таиться от самого себя, перестал глушить в себе то, что просилось на полотно, но не находило раньше выхода. Он работал с таким увлечением и радостью, как давно не случалось, и от этого, от сознания, что пошло, он загорался сильнее. Ему хотелось, чтобы к ее приходу было сделано как можно больше, чтобы она увидела, что он тут не бездельничал, не сидел просто так в ее ожидании.