Планета МИФ

Они стали спускаться. Мальчик шёл впереди, сдерживая шаг, и все время поглядывал назад, на Берестова, видно, опасался — не утомит ли он опять художника. Он все время порывался что-то сказать, но Берестов молчал, погруженный в свои мысли, и Джура тоже молчал, не решаясь нарушить его задумчивость. Они спустились к реке, пошли вдоль каменистого берега. Слева под ногами вскипал и пенился, перескакивая через валуны, горный поток.

И вдруг Джура остановился, указал на что-то рукой, крикнул:

— Палатка — видите? Там геологи. Говорят, море здесь будет. Водохранилище. Разве так бывает?

3

Курбан поднял двумя руками глиняную касу с раскаленной шурпой, поставил ее перед гостем — инженером из геологоразведки. Это был плотный парень, с массивными круглыми плечами, с круглым багровым от ветра лицом, и голос его почему-то показался Берестову каким-то круглым, когда он сказал:

— Вот это славно! Чую на расстоянии — настоящая шурпа, не то что наша походная баланда!

Он принял касу в свои широченные ладони и тут же передал сидящей рядом с ним девушке. Она неловко взяла миску тонкими узкими ладошками, чуть не выронила, видно, не ожидая, что такая горячая, страшно смутилась, так, что даже слезы навернулись на глаза, потом она вскинула голову, виновато посмотрела на Курбана, затем на Берестова, и он поразился тому, какое у нее славное, беззащитное лицо. Девушка была в толстой мужской куртке, великоватой по размеру — рукава доставали почти до середины пальцев, угловатые плечи выступали и чуть обвисали. У Берестова отчего-то защемило на сердце и какая-то теплая, давно забытая волна прихлынула к горлу. Он сидел и смотрел на девушку не отрываясь, она еще больше смутилась, низко наклонила голову, темно-каштановые волосы с золотистым отливом упали вперед — он видел только ее белый крутой ясный лоб между волнистыми прядями и края глаз — огромных, вздрагивающих…

— Кушай давай.

Он очнулся, когда Курбан коснулся его руки, поставил перед ним такую же касу с дымящейся шурпой.

— Все кушай… Тут трава есть — больной не будешь. Только здоровый будешь.

— Спасибо, Курбан. Я все съем… Обязательно! — Берестов опустил в кассу деревянную ложку, слегка помешал густое ароматное варево с темно-бурой радужной пленкой жира поверху, втянул воздух дрогнувшими ноздрями.

— Чем болеете, ежели не секрет? — деловито осведомился геолог, звучно прихлёбывая. — Желудок, печень, легкие?

— Сердце… — не сразу сказал Берестов. — Есть такая штука… Может, слышали?

— Куда нам! Мы все больше по части рук и ног.

Геолог выловил кусок жесткого мяса, взял его пальцами, поднял на уровне головы, рассмотрел со всех сторон, оторвал зубами часть и стал с хрустом жевать сильными белыми зубами.

— Это, знаете, привилегия — болезнь сердца. Как в прошлые века подагра… Признак благородного происхождения… А я вот, признаться, даже не представляю себе, как это оно может болеть. Ну — зуб, или там нарыв какой — это я представляю… А вот сердце… Честно говоря, для меня загадка…

Он продолжал с хрустом жевать мясо, время от времени поглядывая на Берестова своими насмешливыми красноватыми глазками. На соседку свою он не смотрел, но Берестов чувствовал — все это рассчитано на нее.

— И вот ведь что интересно, — продолжал он, со смаком жуя свое мясо, — на первое место в мире вышел инфаркт, давно уж заткнул за пояс и рак, и все остальное… Но рак — тот лупит без разбора, как шрапнель — в кого угодит — никто не знает, а этот — не-е-ет, шалишь, бьет снайперски, с выбором, и по ком? В основном по творческой интеллигенции! Я так полагаю, что это не случайно. Это, если хотите, месть природы! — он поднял вверх указательный палец.

— За что же она, по-вашему, мстит?

— За то, что оторвались от нее. Да, да… И вы правильно сделали, что приехали сюда. Вас она, может быть, и помилует.

— Благодарю. — Берестов наклонил голову. — Особенно за то, что причислили меня к творческой интеллигенции.

— Ну как же! Я слышал, вы художник? Горы рисуете?

— Да. Всю жизнь.

— Вот видите. Вы всю жизнь рисуете горы. А мы всю жизнь лазим по ним. — Он растянул свои твердые губы в некоем подобии улыбки. — Только нас не рисуют. Разве что так, иногда… На каком-нибудь камне, в профиль… Рядом с фамилией… А чаще без профиля. Одну фамилию… — Он замолчал, посмотрел в окно, где на фоне почти погасшего неба резко выделялись горы, они сейчас потеряли объемность, казались плоскими, словно вырезанными из жести. Потом он перевел взгляд на Берестова. — Но мы не в обиде. Нет… Мы знаем, что мы делаем и для чего… Вы вот всю жизнь рисовали эти горы, любовались ими, других приглашали полюбоваться, и невдомек вам, что там, в глубине, у вас под ногами, лежит, быть может, ценнейшая руда, которую во всем мире сейчас ищут. А мы вот придем, прощупаем и найдем. Вот и выходит, что вы только наружное открываете людям, форму, так сказать, а мы содержание, суть. Глядишь, не пройдет и пяти лет, как вы тут вокруг ничего не узнаете: чашу затопят, поставят гидростанцию, и километров на десять все займет огромный горно обогатительный комбинат. Любоваться красотами мешать, будет. Представляете?