Планета Райад. Минута ненависти или 60 секунд счастья

— Если когда-нибудь люди научатся записывать свою память и эмоции по отношению к этой памяти на носители, они станут бессмертными. Физическое тело потеряет актуальность. Жизнь станет возможна в компьютерной сети или в информационном поле Планеты или Вселенной. Впрочем, может, так оно и происходит. Если личность — душа после жизни в телесной оболочке переносится на некий сервер Вселенной, это и есть бессмертие…

…Солнце встало над Грозным. Откричал утреннюю молитву муэдзин, пара длинных пулеметных очередей разрезала морозный воздух, символизируя начало нового дня. Где-то тяжело ухнуло. Наверное, подорвался на фугасе бэтээр. Инженерная разведка двинулась ощупывать обочины дорог, за ночь нафаршированные смертью. За «саперкой» загудели по городу колонны военной техники. Торговки поспешили на рынок. Начались зачистки. Город-призрак зажил своей обычной жизнью. Люди начали охоту друг на друга.

Лема остановил «Газель» возле руин, недалеко от дороги на село Старая Сунжа, спрятав машину за разбитой пятиэтажкой. На стене дома красными, с человеческий рост буквами выведено: «МИНЫ».

Утром из Москвы приехал Димка Бондаренко — мой давний приятель и хороший журналист. Теперь «Новости» на нем, а я могу все оставшееся время посвятить съемкам документального фильма. Этот фильм — о торговле людьми на Кавказе. О том, как похищают, продают в рабство невольников в начале двадцать первого века в одном из регионов планеты Земля. За время командировки с помощью чеченских друзей из силовых структур нам удалось получить на эту тему эксклюзивные интервью и видео. Что-то пригодится из наших новостных репортажей, материалы которых часто используются в «полотнах», так на сленге телевизионщики называют крупноформатные проекты. Сегодня нам надо отснять планы Грозного, руины. Точнее, Грозного в руинах.

Лема остался в машине. Он явно нервничает. Ему не нравится, когда мы снимаем одни, в глухих местах, где рядом ни блокпостов, ни военных. На пассажирское сиденье он кладет охотничий карабин, который всегда возит с собой.

Эту улицу, недалеко от площади Минутка, я приметил давно. Время здесь словно остановилось. В лучах утреннего зимнего солнца, искрящихся в серебряной пыли снежинок, она кажется абсолютно нереальной, сюрреалистичной и как нельзя лучше символизирует собой мертвый город. Это даже не улица, а целый старый квартал, состоящий из невысоких, в три-пять этажей, домов. Тут совсем никто не живет, даже в подвалах, потому что кругом полно мин, которые закладывали все кому не лень. И свои, и чужие. Разминировать квартал федералы не спешат. Отсюда хорошо простреливается дорога.

Гусь устанавливает на штатив камеру. Мертвая улица уходит куда-то за горизонт, к свету, струящемуся между разбитыми домами. Колючий ветер поднимает с земли мусор и обрывки газет, наверняка позапрошлогодних, с двухтысячного, когда во второй раз взяли Грозный. Кажется, с тех пор здесь никто не ходил. Только вдалеке, там, где улица растворяется в слепящем зимнем солнце, появился силуэт кошки. Единственной и полноправной хозяйки мертвой улицы на территории Ада.

Битый кирпич, стекло, покосившиеся вывески магазинов с черными дырами вместо витрин. Почти везде на стенах, где краской, а где мелом написано: «МИНЫ».

Мы прошли пару кварталов от нашей машины, в которой остался Лема. Осторожно продвигаясь между домами, тщательно оглядываем землю, прежде чем сделать шаг, стараясь не наткнуться на мины или растяжки. Снимаем страшные и одновременно нереальные, фантастические планы, которые кажутся мне невероятной журналистской удачей. Лучших декораций для фильма о конце света придумать невозможно. Никакие киношные художники и декораторы не могут конкурировать по части достоверности с тем, что создает сама жизнь. Или смерть? В принципе это почти одно и то же. Потому что одно является началом или концом другого.

Мы дошли до места, где я увидел кошачий силуэт. Это оказался перекресток с еще угадывающейся пешеходной разметкой и немыми светофорами, свисающими с покореженных железных столбов. Мы решили пройти немного вниз по перпендикулярной, узкой, извилистой улочке. На фасадах ее домов еще видны названия булочных и кафе. Пашка нашел подходящий план и стал снимать «с плеча», как вдруг сзади нас раздался хруст битого кирпича. В ту же секунду мы оба обернулись.

Метрах в двадцати стоит чернявый небритый мужик лет сорока в черной короткой куртке. Сзади, из-за угла дома, вышел еще один.

— А, тэлэвидэниэ, — протянул с акцентом мужик и стал медленно приближаться. «Мародеры!» — противно похолодело у меня внутри. На боевиков эти двое явно не тянут — просто шарятся в пустых домах в поисках поживы. Такие расстреливают и своих и чужих, лишь бы было что взять. Здесь их зовут «шакалами».

Гусь поставил камеру на землю. Мы переглянулись. Мужик остановился, обернулся на своего приятеля. Тут из дома крикнули что-то на чеченском. Чернявый ответил. В доме засмеялись. Значит, с ними еще как минимум один.

— Камэра, дарагая, науэрноэ, — заговорил второй мужик из-за спины чернявого. Оба осклабились.