Планета Райад. Минута ненависти или 60 секунд счастья

— А я когда-то вставлял с мылом? — отвечаю вопросом на вопрос.

— Минута тридцать две! — орет Пашка из своего угла.

— Что? — не понимает Волков.

— Вы добежали до нас из своей конуры за минуту тридцать две после выхода сюжета в эфир. Это рекорд! — веселится Пашка. Он и вправду всегда засекает время, если сюжет обещает скандал, чтобы посмотреть, с какой скоростью на этот раз прибегут «спецы».

Волков багровеет. Я вижу, что сегодня кураторы совсем не в духе. Видимо, случилось что-то из ряда вон. В их глазах, несмотря на ровный тон, горит какой-то зловещий огонек. Зайцев просит меня выйти на улицу.

— Зря ты дразнишь гусей, — сообщает он мне за вагончиком, глядя прямо перед собой своими желтоватыми, мутными глазами. — Это раньше нас после твоих сюжетов Москва трахала, и всё. Теперь шутки кончились. Ты очень многих разозлил.

— Я тебя понимаю, Дим, ты делаешь свою работу. А я делаю свою.

— Ни хрена ты не понимаешь. Любому терпению приходит конец. Там, — он кивнул головой куда-то на северо-запад, в сторону Москвы. — Там терпение лопнуло. Ты когда меняешься?

— Через неделю, перед Новым годом уеду, и вам станет жить гораздо спокойнее, — пытаюсь шутить, но Зайцев перебивает:

— Мой тебе совет: срочно уезжай в Москву. С руководством твоим мы договоримся.

— Это с какой стати?

— А с такой, что так всем будет лучше. И тебе тоже, — подключается к разговору Волков.

— Ты не боишься? — спросил Зайцев.

— Чего именно?

— Здесь же Чечня, война идет. Пули шальные летают. Всякое может случиться, — ответил Зайцев.

— Ты мне угрожаешь?

— Нет, что ты, просто переживаю за тебя.

— Переживай за себя. Прилететь и к тебе что-нибудь может. Никто не застрахован, — сказал я.

— Ты бы бросил, Корняков, героя из себя корчить. Тебе что, до хрена платят на твоем «независимом» канале, что так выслуживаешься? Запомни, в этой жизни ничего независимого не бывает. Все от кого-то зависят. И канал твой рано или поздно прижмут, и будете вместе со всеми в одну дуду дудеть. Сидел бы спокойно, бухал на базе да освещал мероприятия, на которые мы организованно всех вывозим. А ты — то с разведкой по ночам шаришься, то с чеченским ОМОНом где-то в горах, то по Грозному на чечен-такси сам по себе. Ты хотя бы парней своих пожалел — таскаешь их везде за собой! В общем, думай, мы с тобой просто мыслями поделились, а ты думай.

После визита «Ну, погоди!» остался неприятный осадок. Я стал думать, что именно стало его причиной, и понял — в холодных и мутных, как желе холодца, глазах Зайцева промелькнул какой-то знак. Будто он знает обо мне нечто такое, чего я и сам еще не знаю. Как если бы он был провидцем, и ему была известна моя судьба. Терпеть не могу, когда давят. Это приводит меня в бешенство. Сразу хочется сделать все наоборот. Надо будет сказать «Ну, погоди!», что остаюсь на второй срок командировки. Это стоит сделать только для того, чтобы посмотреть на их рожи!

Чтобы отогнать неприятные мысли, думаю об Ольге. Но легче не становится. Вспомнилась дыра в стене, комната с фотографиями и старое пианино с вытертым лаком и черно-белыми, как сама жизнь, клавишами. Надо им с матерью как можно быстрее уезжать отсюда. Как можно быстрее…

* * *

Мы обхватили деревья, пытаясь срастись со стволами, слиться с природой, стать на время растениями, чем угодно, только не теплокровными существами. Над нашими головами грохочет винтами гигантская стрекоза — вертолет, оснащенный тепловизором. Если пилот увидит в мониторе колыхание красного, какое дают только тела живых существ, по венам которых течет теплая кровь, он примет нас за боевиков. И тогда даст наводку артиллерии. Или обрушит с неба всю мощь своего железного насекомого, пытаясь умертвить теплокровных, чтобы красный цвет в мониторе тепловизора не раздражал его уставшие от напряжения и бессонницы глаза.

Вот уже минут пять вертушка висит неподвижно высоко над нами. Голые ветки деревьев должны хоть немного помешать разглядеть нас. Шум винтов то удаляется, то приближается снова. Возможно, что-то подозрительное вспыхивает перед глазами пилота. Или ему только так кажется. Затем стрекот постепенно стихает.

Мы прошли три квартала разбитых улиц пешком, оставив бэтээры — «Кондора» и «Боревара» в тихой ложбине, примыкающей к промзоне. Далее, миновав частный сектор, перебегая по одному освещенные газовыми факелами места, оказываемся возле многоэтажек красного кирпича.

Желто-синие языки пламени выхватывают из кромешной мглы кусок кирпичной стены. Газовые факелы из перебитых труб — единственное освещение в ночном Грозном. В некоторые трубы газ продолжает поступать, и чтобы он не выходил просто так, отравляя все вокруг, его поджигают.