Планета шампуня

Она переселилась в Модернариум, и у меня по комнате разбросаны теперь побрякушки, духи, детали женского туалета. И эта типично женская безалаберность греет мне душу. Я готов все свое время вместе с ней бороться с преступностью. Хочу спать с ней средь бела дня. И еще: я даже для вида не хожу на занятия — и хоть бы кто пикнул, ни звука. Наверно, Джасмин распорядилась, чтобы меня не трогали. Вот это жизнь!

Краса и гордость Ланкастера, Брендан, ленивой походкой идет мимо в своих облегающих велосипедных трусах и короткой белой маечке — такой короткой, что больше смахивает на бюстгальтер. Брендан преодолел все отборочные туры и в следующем месяце примет участие в Национальном чемпионате по бодибилдингу в Финиксе. В самосознании жителей Ланкастера он сумел зажечь слабый огонек патриотических надежд. Стефани втягивает ноздрями воздух.

— Обидно, что Моник так быстро уехала.

— Он чем-то смахивает на Берта Рокни, правда? — спрашиваю я Гармоника, и тот утвердительно кивает.

— В общем и целом. Но тело у Брендана не то — не стероидное.

Берт Рокни, как уже отмечалось, — мой любимый киноактер в жанре приключенческого боевика, «машина смерти«, признанный мастер старинного древнемонгольского боевого искусства. Мускулы у него — литой вольфрам, по которому слегка прошлись гелигнитом: мускулы, необходимые, чтобы врукопашную биться с нескончаемой вереницей бывших лучших друзей и наймитов коррумпированных правительственных чинуш, которые из фильма в фильм с тупой злобой расправляются поочередно с его женой, детьми и родителями. Вот это кинозвезда!

— А ты видел, какие раньше были звезды, скажем, в сороковых или пятидесятых, — видел их, когда они без рубашки? — допытывается Гармоник, — Полный отпад, у них же сиськи висят! И такие сходили тогда за «машину смерти», представляешь? Нет, что ни говори, благодаря стероидам кино стало намного круче.

— Согласен, — говорю я. — Но теперь, когда все уже привыкли к вида накачанного стероидами тела, оно больше не производит такого эффекта. Стероидное тело — это визуальный эквивалент бифштекса, который приготовлен из такого нежного-пренежного мяса, что хоть вилкой его режь.

Брендан кряхтит, вопит и поднимает над головой штангу весом четыре триллиона фунтов — что-то около того: рожа у него делается пунцовой, какой-то пузырчатой — ну точь-в-точь бифштекс в затрапезной едальне, и голосит он так оглушительно, так вызывающе непристойно, что все разговоры в зале смолкают, и народ старается не замечать, как Брендан прилюдно совершает самоубийство.

— Кошачью паршу? — переспрашивает Гармоник, — Бэ-ээ.

— Кошачья парша — тоже документальное свидетельство, — говорю я. — Моча или кал — ведь свидетельства? В своем роде. Вообще все на свете документальное свидетельство.

— Ночка — такая славная киска, — вздыхает Стефани. — Но она не жилец на этом свете. Лу-кемия.

Скоро Моник придется положить Ночку в ее корзинку — и в Сену.

Минутное молчание. (Дань памяти усопшим.)

— Моник приняла все слишком близко к сердцу, — говорю я. — С Дэном, конечно, получилось потешно, но такие проколы только располагают к тебе людей. И кроме того, здесь в Штатах никому не запрещается переписывать свою личную историю — можешь стереть все, что было, и начать по новой: произвести первое впечатление вторично.

— Моник ведет себя по-европейски, по-другому не умеет, — замечает в ответ Стефани. — Мне лиш-но больше нравится по-вашему, по-американски. Моник нужно было сказать: «Хочу все начать сначала» — и все вы, американцы, с радостью разрешили бы Моник начать сначала. Ваша свобода — очень современная свобода.

Слово «история» служит для Гармоника сигналом, чтобы познакомить нас со своей теорией насчет того, почему в каше время народ валом повалил в спортзалы.

— Людям необходимо стать совершенными во всех смыслах, чтобы их душам не грозила следующая реинкарнация. Очень, очень многие сейчас подошли к концу реинкарнационного цикла. Вот почему Земля так перенаселена. Это очевидно. Людям до смерти надоело снова и снова проживать свою личную историю. Хочется с ней покончить.

— Да что вы знаете про историю! — отмахивается Стефани. — И это трагично.

Слово снова берет Гармоник:

— Единственная трагедия, которую я могу себе в связи с этим вообразить, это если бы в Голливуде взялись снимать историческую картину и допустили бы какой-нибудь жуткий ляп — ну там пилигримы на «Мейфлауэре»[28] сидят и подкрепляются киви или, скажем, бурритос.

Стефани, потрясенная до глубины души таким кощунством, слезает с тренажера и, едва обретя равновесие и почуяв под собой подгибающиеся ноги, опрометью кидается в раздевалку.

— Ну и характер, — замечает Гармоник. — Пошутить нельзя.

— У бедняг европейцев школа хуже каторги, их там лупцуют почем зря, — говорю я. — Их так истязают учебой, что знания, за которые они заплатили такими муками, воспринимаются ими как абсолют. И если кто-то в их знаниях сомневается, они не могут с этим смириться.

— Кстати, об истории, — я тут такое услыхал, закачаешься. Знаешь старикана, верхнего соседа Анны-Луизы?