Планета Триллафон по отношению к Плохому

Еще была проблема со слезами без причин, что было безболезненно, но довольно неудобно и довольно страшно, потому что я не мог их контролировать. Я начинал плакать без причин, а потом как бы пугался, что уже никогда не смогу остановиться, а это состояние страха в свою очередь активировало другой белый переключатель между горячими глазами и мозгом с нарывами, и я рыдал еще сильней, как когда катишься на скейтборде, все толкаясь и толкаясь. Это было очень неудобно в школе, а с семьей просто невероятно неудобно, потому что они думали, что это они виноваты, они что-то сделали не так. Невероятно неудобно было и с друзьями, но, правда, к этому времени у меня уже осталось не очень много друзей. Так что это был даже плюс, почти что. Но остальные никуда не делись. У меня были кое-какие трюки относительно «проблемы с плачем». Когда рядом были другие люди и глаза становились горячими и наливались обжигающей соленой влагой, я притворялся, что чихаю, или — даже чаще — что зеваю, потому что и то, и другое может объяснить появление слез. Люди в школе наверняка считали, что я самый сонный человек в мире. Но на самом деле зевки не совсем объясняли факт, что слезы так и льются по щекам, капают на колени или парту или оставляют влажные морщинки в форме звезд на контрольных работах и всем таком, да и нечасто от зевков глаза становятся супер-красными. Так что, наверное, это были не такие уж эффективные трюки. Еще непонятней, что даже сейчас, здесь, на планете Триллафон, когда я все это вспоминаю, я так и слышу щелчок выключателя, и глаза начинают более-менее наполняться, а горло пощипывать. Это плохо. Также была проблема, что тогда я не выносил тишины, реально совершенно не выносил. Потому что, когда не было звука снаружи, волоски на барабанных перепонках или где там еще производили звук сами, чтобы было, чем заняться или типа того. Высокий, переливающийся, металлический, блестящий гул, который почему-то пугал меня насмерть и просто с ума сводил, как сводит с ума, если лежишь в кровати летней ночью и слышишь комара у уха. Я стал искать хоть какой-нибудь звук, как мотыльки ищут света. Спал с радио, смотрел невероятно много ТВ со громкостью на максимум. Всегда держал при себе верный Сони Волкмэн — в школе, на прогулках и для поездок на велосипеде (этот Сони Волкмэн — пока что мой лучший рождественский подарок). Я даже иногда разговаривал сам с собой, когда больше не было источников звука, что наверняка казалось безумным тем, кто меня видел, и что, полагаю, и было очень безумно, но не в том смысле, как они думали. Я не считал, что был двумя людьми, которые могут вести диалог, и не слышал голоса с Венеры, или еще что. Я знал, что я только один, но этот один, конечно, был маленьким раненым солдатиком, который не мог противостоять ни серому веществу, ни производимому им звуку в собственной голове.

В общем, вот такая со мной творилась восхитительная ерунда и пока я хорошо учился и радовал успехами в школе моих иначе весьма обеспокоенных и совсем не радостных родителей, и потом, когда в следующее лето работал в Экзетер Билдинг и отделе благоустройства школы, подрезая кусты, плача и аккуратно блюя на них, и пока упаковывался и получал в подарок от дедушки с бабушкой одежду и электрические приборы на миллиарды долларов, собираясь к переезду в Университет Браун на Род-Айленде в сентябре. У мистера Фильма, который более-менее был моим начальником в «B and G»[1], была загадка, которую он считал невероятно смешной и часто мне рассказывал. Он спрашивал: «Что такое цвета диареи?» И когда я ничего не отвечал, он говорил: «Браун! хар хар хар!»[2] Он смеялся, а я улыбался даже после четырехтриллионного раза, потому что в целом мистер Фильм был хорошим человеком, и он даже не разозлился, когда меня однажды стошнило в его машине. Я сказал ему, что шрам получил, когда порезался в старшей школе. Что в основном правда.

Итак, осенью я поступил в Университет Браун, и там оказалось примерно так же, как и на ПВ-программе в Экзетере: вроде должно быть трудно, но на деле просто, так что у меня было много времени хорошо учиться и выслушивать, как мне говорят «Выдающийся студент», и при этом быть невротичным и адски странным, так что мой сосед по комнате, который был приятным, до скрипа здоровым парнем из Иллинойса, по понятным причинам попросил одиночную комнату и съехал через пару недель, оставив меня одного в большой комнате. Так что теперь в комнате были только я и электрическое шумопроизводящее оборудование примерно на девять миллиардов долларов.