Пластилиновые гномики, или Поездка в Мексику

Я ей как-то сказал: ты, Лариска, прямо, аэропорт! Странно, Лариска сама часто говаривала: «тяжко нам, блядям, живется – только с виду хорошо!». Так что на слово «блядь» она отнюдь не обижалась. Но слово «аэропорт» почему-то привело ее в неописуемую ярость. Лариска в этот момент как раз протирала тарелки на кухне, и она выронила тарелку на пол, и что было силы хлестнула меня мокрой тряпкой по лицу. Было очень больно и непонятно за что, резало в глазах, а когда боль отпустила, я обнаружил, что Лариска сидит на корточках, обняв меня за ноги, и плачет навзрыд, уткнув лицо в мои колени. Я запустил пальцы ей в волосы и гладил ее, как кошку, пока она не затихла и не успокоилась. Штаны на коленях промокли. Потом мы вместе заметали осколки и избегали смотреть друг другу в глаза. Слава богу, это были только осколки разбитой тарелки, а не нашей дружбы.

Нет, Лариска конечно, права. Характер у меня какой-то такой, или наоборот, какой-то не такой – я точно не умею обращаться с женщинами, даже саму Лариску ухитрился обидеть и вывести из себя, хотя она по жизни – сама невозмутимость. Вот и с Ленкой тоже постепенно все разладилось. Я как-то смотрел пластилиновый мультик про смешных пластилиновых гномиков, которые сперва дружили, а потом однажды забыли, что они пластилиновые, и подрались. И тогда у них пластилиновые ручки-ножки поперепутались, и они друг к дружке прилипли напрочь. И с писком и воплями отдирались друг от друга. И чем больше отдирались, тем больше перепутывались и прилипали друг к дружке. Вот и у нас с Ленкой точно так и получилось. Рвались-рвались друг от друга, и каждый раз убеждались, что только прилипаем все сильней, и это притом, что ни мне, ни ей это не в кайф. А ведь, вроде мы не пластилиновые с Ленкой?

Вот так, в прилипнутом друг к другу состоянии, мы продолжали с Ленкой ругаться и мириться. И хотя и в койке у нас с ней до сих пор все было неплохо, и вроде, поговорить тоже всегда было о чем, но постоянная борьба авторитетов привела к тому, что отношения стали совсем уже не те. Что тому виной? Квартира? Или деньги? Или то и другое вместе? Или Ленкина бабушка, умершая задолго до нашей женитьбы? За все пять лет моей жизни в Ленкиной квартире мне так и не удалось сделать из тещиной гостиной, где я обитал все это время, свою комнату.

До того, как эта комната стала гостиной, в ней жила Ленкина бабушка, и это тоже наложило на комнату свои следы. В книжном шкафу, например, до сих пор так и стояли бабушкины книги и фотографии – застывшее повествование о ее активной комсомольской юности и партийной зрелости, от которых мне было не по себе. Я от природы очень не люблю социальной активности, проявляемой в рамках политической партии любого толка. А еще – меня тошнит от советских писателей, а в особенности от Горького и Маяковского, которыми нас пичкали в школе. Дело не в том, что я не люблю Горького или Маяковского самих по себе. По-честному, я и читал-то их так себе, не очень. Но школьные уроки литературы и разбор литературных произведений по схеме «идейное содержание и художественные особенности» сделали свое черное дело, привив стойкую тошноту к официальной литературе – на всю жизнь.

Я вначале думал, что поживу – и все рассосется, но ничего не рассосалось. Со всех полок, стен, щелей этой комнаты на меня смотрела, глядела, пялилась в упор и подстерегала меня чужая, не мною прожитая жизнь, со своей верой, своими идеалами, своими «колоколами и отметинами», которые ни в чем не совпадали с моими. Эта жизнь, прожитая по-партийному убежденно, страшно поверхностная с точки зрения идеалов, не опосредованных никакой работой мысли, но прожитая при этом по-житейски основательно – эта жизнь каким-то непостижимым образом подавляла и обесценивала мою собственную жизнь, не давала мне ни малейшего шанса почувствовать себя самим собой.

Каждый день, приходя домой, я заходил в эту комнату, которую я так и не мог назвать своей, и вступал в какое-то невидимое, непонятное сражение с Ленкиной бабушкой, и бабушка всегда побеждала. Я много раз уговаривал себя, что ничего страшного, что бабушка давно покоится на кладбище, но я не мог в этой комнате думать свои привычные мысли и чувствовать свои привычные чувства, так как думалось и чувствовалось мне когда-то у себя дома, в Воронеже. Я не мог в этой комнате писать песни и стихи, как делал это раньше. Диссертацию, правда, кое-как писал. Мне отчаянно хотелось послушать музыку из хорошей акустики, но даже когда появились деньги на ее покупку, я не мог ее купить. Некуда было поставить колонки – в стенке Ленкиной бабушкиной для них просто не было места.