Платон, Плотин и Баламут. О фантастике, кино и не только

Джон Доу – это Alter ego Уильяма Сомерсета. Его мистер Хайд. Они оба – на одной волне. Чуть ли не близнецы-братья. Судите сами. Доу не указывает в записках авторов цитируемых фраз, однако Сомерсет мгновенно их узнает и называет: Мильтон и Шекспир. Практически сразу детектив понимает логику серийного убийцы. Он достаточно быстро обнаружил надпись за холодильником после первого убийства и говорит про третье: мы пришли ровно через год – день в день – после того, как убийца начал его убивать. Но детективы пришли точно через год только из-за Сомерсета, который догадался стену за картиной в квартире погибшего адвоката посыпать порошком для выявления отпечатков: вряд ли бы до этого додумался его напарник.

И это он, в конце концов, кричит Миллзу: «Если ты его убьешь, он победит!», сразу же поняв сверхидею убийцы. Но Миллз выстрелил, и Доу победил.

Ни Сомерсета, ни Доу даже не посещает тень сомнения: как можно во имя борьбы с грехом и грешниками убить невинного человека с еще не рожденным ребенком. Разве это не сводит на нет концепцию воздаяния по грехам его?

На месте убитых могли быть и другие: грешников много. Но в чем грех Трейси и не родившегося ребенка? Нас убедили (и это сделал Сомерсет), что Доу победил, и мы в этом убеждении пребываем по сию пору. Но это не правда.

Доу понимал, что он и сам грешник в своем статусе судьи и палача, и расставил Миллзу ловушку, дабы быть убитым от его руки, указав на свой притянутый за уши грех «Зависти» к здоровой семейной жизни Миллза. Но ведь и Сомерсет в свое время убил собственного не рожденного ребенка:

– Помню, мне стало страшно: могу ли я привести в этот мир нового человека? Смогу ли я вырастить его, когда вокруг такое творится? Я сказал ей, что не хочу ребенка. За несколько недель уговорил ее… Уверен, что принял тогда верное решение, но не проходит ни дня, чтобы я не пожалел об этом.

Первый труп фильма – еще не из семи грешников – был муж, убитый женой в пылу ссоры. Сомерсет спрашивает другого полицейского: «А ребенок видел?». На что тот раздражается: причем здесь ребенок. Наивный зритель негодует на черствость напарника (еще не Миллза) и не понимает, что Сомерсет сладострастно расчесывает собственную рану: ребенку нечего делать в этом страшном порочном мире. Мысль, которую осуществил Джон Доу.

Сомерсет – первый кого мы видим на экране. Он же и последний. Кто-нибудь задумывался: а ведь этот темный мрачный неназванный город мы, по сути, видим его глазами. Это он его так видит:

– Человек гулял с собакой. На него напали. Отобрали часы, бумажник. Он лежал на тротуаре беспомощный. И нападавший выколол ему глаза. Это случилось вчера вечером в четырех кварталах отсюда.

Он уже не понимает происходящего. Город станет ясным и солнечным только когда появляется Доу. Полный ясности, однозначности и правоты.

Оба они больше уже не могут «жить там, где безразличие считается за добродетель». Это слова Сомерсета, но разве не о том же говорит Доу в машине?

Во вторник поздно вечером Сомерсет уходит из дома, и, садясь в такси, видит окровавленного умирающего на улице, которого упаковывают в полиэтилен. Говорит таксисту: «Подальше отсюда». И приезжает в библиотеку. Уже после ее закрытия. Судя по тому, как его встречают охранники, которых он оторвал от игры в карты, он здесь завсегдатай. Но не все же убийства в этом городе связаны с культурным кодом? А значит, обычно он бывает здесь не ради расследований. И он восклицает:

– Никогда я не пойму: здесь столько книг, весь мир знаний ваш, а вы чем занимаетесь! Всю ночь режетесь в покер.

Джон Доу тоже читатель этой библиотеки.

Они как два рыцаря: черный (Доу) и белый (Сомерсет). Оба считают мир греховным, и оба обитают в высшем идеальном культурном мире, общаясь с Данте и Мильтоном, Шекспиром и Хемингуэем. В какой-то мере Сомерсет, работая детективом, тоже исправляет мир. Работа для него преисполнена тем же смыслом, что и у Доу. Но он устал. Когда засыпает, заводит метроном. И медитирует, отключаясь от звуков этого мерзкого города. Пребывая в мире ясном и отмеренном.