Плацдарм

Нет, до царя ему, положим, далеко, да и многое из того, что говорят раскольники, в сущности верно. Он бы и сам не прочь принять какой-нибудь из их планов. Только при всех своих достоинствах эти планы не учитывали одного — фактора времени. Ибо в письме говорилось, что больше трех месяцев рейдгруппе не продержаться, а конный марш при самых выгодных условиях займет тридцать дней — это если идти без отдыха, не ожидая отстающих.

А ведь если стать на их точку зрения, то нужно еще будет снестись с Лыковым, разослать гонцов в кочевья, собрать всю ораву.

Да, время, время…

И почему-то поневоле ему все чаще вспоминался Афганистан…

Туда тоже ведь сунулись вот так, торопливо и не особенно думая, не ожидая ничего опасного, с одной стороны, и страшась того, что если не придут они, то придут американцы — с другой.

Макеев помнил разговоры в штабе ограниченного военного контингента, что, мол, накануне декабря семьдесят девятого был какой-то доклад ГРУ с печальными прогнозами, чем кончится эта затея, прочтя который, первый зам командующего сухопутными войсками брякнул маршалу Устинову: «Да что они смогут против нас, эти… мужики в шароварах?!»

И еще: случайно услышанный уже на Аргуэрлайле веселенький рассказ порученца Мезенцева — лощеного подполковника-особиста.

Тот поведал исходящий будто бы от приближенного самого генсека, тогда еще шефа КГБ, слушок, как не хотел старенький, уже одной ногой стоящий в могиле Леонид Ильич Брежнев давать команду на ввод войск, как раз за разом снимал вопрос с заседаний Политбюро, в котором большинство уже согласилось с доводами армейцев и Комитета. Как к нему, разбитому очередным инсультом, приезжал лично Андропов, и он, еще не восстановив речь, дрожащей рукой написал на листке, вырванном из блокнота, что этого делать нельзя, что мы станем интервентами и что мир не поймет того, что они сделают… Но все-таки дожали старика, оставшегося почти единственным несогласным в Политбюро.

Тогда Александр, ощущая неприязнь к ерническому тону особиста, испытал и невольное уважение к покойному генсеку, над которым прежде посмеивался и не считал грехом рассказать о нем анекдотец.

Но теперь похожая дилемма встала перед ним. В этом мире, конечно, не знали слов «интервенция» или тем более «экспорт революции». Напротив, подмять под себя соседа силой меча было нормальным делом. Но только вот и рассчитываться, если чего, здесь доводилось не ругательными резолюциями ООН или торговым эмбарго. Платой за ошибку были уже твои сожженные города и веси, твоя страна под чужим сапогом и персонально твоя голова на колу перед вратами твоего собственного дворца.

Если гарнизону по какой-то причине суждено потерпеть поражение, он не просто лишится какого-то количества людей, БТР или патронов. Нет, все увидят, что, несмотря на страшное оружие, они вполне победимы, а на ослабевшего волка первыми кидаются сородичи.

С другой стороны, как долго смогут они еще протянуть, сидя, как черепаха, спрятавшаяся в панцирь? До тех пор, пока не прилетит орел-халзан и не сбросит с высоты камень, дробящий твою крепкую костяную броню? Или пока хитрый степной шакал не закатит тебя в ближайшую лужу, где ты поневоле развернешься, чтобы не захлебнуться…

И вот сегодня, вот на этом заседании, Макееву предстояло принять решение. Окончательное и судьбоносное (вот словечко-то прицепилось!).

А споры разгорелись нешуточные!

— Без зерна ихнего, говоришь, если чего, обойдемся?! — раздраженно гудел Довбняк. — Я тебе, Георгий Ильич, так скажу. У тебя, конечно, звездочек больше, но мы тут не звездочками меряемся! Ты забыл небось прошлую зиму, когда саранча восточные поля поела? А то, что от старого урожая осталось, это ж по твоей инициативе мы в спирт перегнали — для твоих учений! И что было с того? А? Забыл? Как для детей по жмене муки с обсевками с пола амбаров наметали? Забыл, как на предгорных хуторах люди хомячьи да тушканчиковые норы раскапывали и грызунов на суп пускали; как лисиц с шакалами чавкали за милую душу? Забыл, как Октябрьск без хлеба месяц сидел на одной баранине? Да и ту только милостью товарища Лыкова имели, а то без него да без Ильгиз Гаэриловны пришлось бы жрать нам седьмую конскую залупу без соли!!!

— Не ори, все помню! — буркнул Анохин, наливаясь злобой. — Вот на том спирту сейчас и поедем!

И пробурчал что-то насчет заведующих столовыми, которые много на себя берут, когда не им воевать.

— Ну, товарищ майор, то есть председатель, ну скажите же хоть вы ему! — обратился, всплеснув руками, прапорщик к Александру.

И вслед за ним все взгляды членов президиума обратились на сидевшего во главе стола в резном кресле Макеева.

«Ну что, председатель, пришло тебе время решать, править, так сказать!»

Уже не в первый раз майор задумывался о том, что и в самом деле решение о посылке войск в не очень дальний и как будто не очень опасный поход станет очередным решающим водоразделом в истории его маленького народа, его маленькой страны и, само собой, его личной жизни.