Плаванье к Небесной России

…Казалось, парит над паденьем и бунтом
В высоком катарсисе поднятый зал,
Когда над растратившим душу Пер Гюнтом
Хрустальный напев колыбельной звучал.

Каждый спектакль прекрасен, целен и кажется естественно выросшим, как чудесный цветок у дороги. А ведь все не так, ведь все, что происходит, все образы, которые там есть, возникают и живут в огромной душе, в горячем (а потому и больном) сердце этого человека, который так, совсем попросту, называется режиссером.

И как бы ни был спектакль безжалостен и жесток по содержанию, надо всем всегда, как веяние крыльев, — доброта. О нет, не назидание, не поучение — нет! Может быть, самое правильное сказать: каждый спектакль обращен к лучшему, что есть в зрителе. Даже если зритель этого в себе не знает.

И все, что творится этим человеком, никогда не имеет целью «самовыражение».

Самовыражение, как цель, есть свидетельство гордыни, она же — прямой путь к духовному падению, за которым неотвратимо возникает образ падшего первоангела Люцифера…

Глава 33. РОЗА МИРА

Весной 1997 года в Москве в Музее народов Востока проходила моя выставка. Среди посетителей появилась женщина, которая, увидев маленький пейзаж, рядом с которым висела табличка «Место на Кавказе, где зарыт экземпляр „Розы Мира“», подошла ко мне и сказала:

— Алла Александровна. Вы зарыли «Розу Мира», зарыли так, что найти ее, оказывается, уже нельзя, а смотрите, «Роза Мира» пробивается везде.

И это правда.

После смерти Жени я опять осталась одна с рукописями. Рукописи пока тихо лежали. Семидесятые были очень страшными годами, я понимала, что стоит мне вылезти с произведениями Даниила, как меня снова заберут, а эти рукописи сожгут. И на этот раз никто уже ничего не восстановит.

Моя жизнь поворачивалась самыми неожиданными сторонами. Откуда-то возникла целая компания хиппи во главе с Алхимиком и его другом Валерой. Они начитались отрывков из «Розы Мира», бродивших по Москве, и отыскали меня, предварительно помолившись в соседнем храме. Явились застенчивые, длинноволосые, все в бусах. Мы потом много бродили по Москве, разговаривая обо всем на свете.

Вернулся из заключения, отбыв 10 лет, Коля Браун, сын петербургского поэта Николая Леопольдовича Брауна, напечатавшего, как я уже рассказывала, в конце 60-х годов в «Звезде» несколько стихотворений Даниила. Из лагеря Коля привез прекрасные стихи, и много времени я провела в Комарове под Петербургом, перепечатывая их. А за стенами дома летали дятлы, прыгали белки, по ночам было слышно, как шумит море.

Коля познакомил меня с Львом Николаевичем Гумилевым. У нас был очень интересный вечер: мы пришли в гости к Льву Николаевичу и его милой жене Наталье Викторовне. Так получилось, что сначала Лев Николаевич рассказал, как он сидел в конце 30-х годов, потом мы с ним сравнивали, как оба сидели в конце 40-х, а потом Коля рассказывал, как он сидел в конце 60-х. А потом все мы начали смеяться — так что же это такое в России — тюрьма? Где же была настоящая жизнь, по какую сторону забора?

Через Колю я познакомилась с ассирийцем Михаилом Садо. Он был членом ВСХСОН. Это особая страница современной русской истории. ВСХСОН расшифровывается как Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа. После тех трагических антисоветских групп, в которые как-то объединялись отчаянные и отчаявшиеся люди сталинского времени и которые тут же уничтожались, ВСХСОН — его программа теперь известна и напечатана — был первой русской православной организацией, ставившей своей целью свержение коммунизма. Организация эта в основном зародилась в Ленинградском университете в среде студентов-гуманитариев. Членов ВСХСОНа посадили по доносу предателя в 1967 году. Его руководитель Игорь Огурцов сидел, считая ссылку, 20 лет, с 1967 по 1987 год; Михаил Садо — 13 лет, с 1967 по 1980 год, когда мы с ним и подружились. Писатель Леонид Бородин (это был его первый срок), эфиопист Вячеслав Платонов и еще несколько человек получили меньшие сроки.

Освободившись, Михаил Садо стал преподавателем Петербургской духовной академии. С ним, как и с Колей Брауном, меня до сих пор связывает дружба, основанная на глубоком душевном единстве.

В 86-м году Даниилу исполнилось бы восемьдесят лет. Я всегда в день его рождения 2 ноября ездила на Новодевичье. Одна. На кладбище и в церкви я любила бывать одна.

Могила тогда выглядела так: два холмика, между ними дубовый крест и вокруг много сирени. Ограда была прямоугольная с прямыми прутьями, ее еще Даниил ставил.

В тот день я приехала и — остолбенела. Не было ни креста, ни холмиков, ни сирени. Во всю площадь могилы лежала огромная гранитная плита, а на ней громоздился гранитный «шкаф». Больше я тогда ничего не увидела — бросилась бегом прочь. Уборщица, которая меня хорошо знала, сказала:

— Идите скорей к директору!