Плавучий театр

Равенель много делал для театра. Между прочим он обратил внимание на декорации. В те времена они были двухсторонними. Одна сторона, например, изображала гостиную, другая — лес. Намалеванные невежественным живописцем, декорации эти не выполняли своего назначения. Каждое дерево в лесу, каждая ветка и даже каждый листочек были тщательно выписаны и вблизи действительно походили на деревья, ветки и листочки. Но из зрительного зала они производили совсем другое впечатление. Даже самые неразборчивые зрители не могли быть удовлетворены ими. Вооружившись кистью и достав где-то краски, Равенель сделал две совершенно новые декорации, вызвавшие сначала негодование и смех актеров, толпившихся на сцене.

— Вовсе не нужно выписывать каждую деталь, — объяснял Равенель, смело накладывая мазки на полотно. — Эта декорация рассчитана на то, чтобы дать зрителю иллюзию леса, не правда ли? Ведь зрители не придут на сцену рассматривать ее. Вот тут должны быть ворота. Если я попытаюсь изобразить их в виде прямоугольника, образованного при помощи двух шестов и перекладины, никто не поверит, что это ворота. Надо писать их так… так… и так…

— Правильно! — воскликнула Магнолия. Она стояла в середине зрительного зала, склонив голову набок и внимательно смотрела на сцену.

— Хотя то, что он написал, совсем не похоже на ворота, но отсюда это производит впечатление ворот… Посмотри, папа!.. А деревья! Листья совсем как настоящие! Наши старые декорации гораздо хуже!

В этом примитивном театре Равенель внедрял те художественные принципы, благодаря которым Бобби Джонс прославился в Нью-Йорке двадцатью пятью годами позже.

— Где вы научились всему этому? — спрашивали его.

— В Париже, — отвечал он.

Впрочем, о Париже он никогда не распространялся. Вообще, прошлое его было окутано пеленой таинственности.

— Какой там Париж! — шипела Парти Энн. — Это такая же правда, как и Равенели из Теннесси! Вздорные выдумки!

Однако, когда через несколько недель «Цветок Хлопка» остановился в Теннесси, Равенель повел Магнолию и Энди в старую кладбищенскую церковь. Стены ее были сплошь увиты виноградной лозой, кладбище, где она стояла, благоухало магнолиями и остролистом, церковные ступени были стерты, а колонны начинали оседать. В стеклянной шкатулке, рядом со старинной библией в кожаном переплете, лежала пожелтевшая от времени бумага. Чернила из черных превратились в серые, но почерк, которым был написан документ, был очень разборчив, и прочесть его не представляло никакой трудности.

«Завещание Жана Батиста Равенеля.

Я, Жан Батист Равенель из Теннесси, находясь в здравом уме и твердой памяти, изъявляю сим мою последнюю волю. Все свое имущество я завещаю моим сыновьям. Их у меня трое: старший Сэмюэль, средний Жан и младший Гайлорд. Пусть они вступят во владение им по достижении каждым из них двадцати одного года.

Я хочу, чтобы работа на плантациях продолжалась и чтобы на доходы с них сыновья мои получили соответствующее их положению образование. Пусть они научатся хорошенько читать, писать и считать, прежде чем приступят к изучению латинского языка и грамматики. По достижении совершеннолетия я советую им выбрать специальность и, после соответствующей подготовки, заняться делом. (Я желал бы, чтобы один был юристом, а другой купцом.)

— Как же так? — шепотом спросила Магнолия, оторвав от шкатулки удивленный взгляд. — А третий? Почему тут ничего не сказано о третьем?

— Третий был блудным сыном… Это мой прадед. Все потомки его носят имя Гайлорд. И все — блудные сыновья. И дед мой — Гайлорд Равенель, и отец мой — Гайлорд Равенель, и…

Он раскланялся.

— И ваш покорный слуга.

— Правда? — спросил Энди.

— Клянусь вам!

Склонившись над шкатулкой и слегка нахмурившись, Магнолия медленно разбирала написанные затейливым почерком строки.

«Завещаю сыну моему Сэмюэлю Эшвуду расположенный к югу от реки Камберленд, все земли, простирающиеся на север от вышеупомянутой реки, а также четыреста пятьдесят акров, прилегающих к плантации Уильяма Лаура.