Плеяды – созвездие надежды

— Вина за события прошлой осени лежит на казахах. Вы напали на посольство! Вы угнали у нас семнадцать коней и трех верблюдов. Вы стреляли нам в спину. Ни один народ не имеет закона, который лишал бы его права на защиту, на оборону. Мы вынуждены были стрелять в целях защиты. Если Байкара пошел на преступление сам, вина лежит на нем. Если же послал его кто-то другой, пусть тот платит кун. Для меня Байкара разбойник и вор, напавший темной ночью на мирных людей. Я не намерен отдавать своих подчиненных в обмен на грабителя. Ваши требования и поведение я расцениваю как насилие и наглость. Наша императрица не потерпит насилия, не простит наглости!

Нетерпеливо поджидавшее своих посланцев войско, узнав ответ Тевкелева, окружило посольство.

Началась осада.

Кончалось топливо, иссякали запасы воды. Положение становилось невыносимым, но люди мужественно терпели все лишения.

Терпения не хватило у казахов. Войску надоело стоять неподвижно на одном месте. Двадцать первого марта, в полночь, они налетели на башкир, освобожденных каракалпаками. Битва, напоминавшая скорее драку, длилась до рассвета. К утру подоспели джигиты Букенбая — всадники Баби убрались восвояси, прихватив у башкир сорок шесть коней. Сами же оставили после боя троих тяжелораненых.

Эти трое раненых расстроили Тевкелева больше всего: если они, не дай бог, распрощаются с жизнью, к спору из-за Байкары добавятся новые осложнения. Вражда разгорится еще пуще. Пока они живы, надо швырнуть им подачку за Байкару. Хотя очень не хочется. Ох как не хочется...

Стороны пришли к согласию. Сторговались, сошлись на трехстах сорока рублях пятидесяти копейках... Противная сторона вернула башкирам тридцать пять коней, оставив себе одиннадцать. Тевкелев вздохнул с облегчением.

Когда люди Баби убрались, забрав своих раненых джигитов с глаз долой, Тевкелев отправился к Абулхаиру. Вошел к нему в юрту, опустился на ворсистый, мягкий ковер, ласкавший взгляд и тело. Сказал с нервным смешком:

— Уф, вроде бы пронесло. Слава богу, избавились на время!

Абулхаир улыбнулся ослепительной молодой улыбкой.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ СХВАТКА

К колючке, растущей на обрыве,

тянется верблюд, которому
надоела жизнь.

Из казахской народной поэзии

Войско султана Батыра, поспешно отправившееся в январе в поход, в начале марта вернулось в родные края.

Воины, которые полтора месяца не слезали с коней, не знали, в чем же заключались цель и смысл этого похода, терпели все его невзгоды. Знали о том лишь двое: на небе — аллах, на земле — султан Батыр,

Султан был доволен походом, хотя не привез с собой тугих тюков, набитых добычей, не пригнал тучных косяков или табунов. Он, похоже, на это и не рассчитывал...

Зато другие рассчитывали на добычу. Но, понимая, что в неурочную пору, да и в захудалых краях, добычи не будет, стали шушукаться и роптать, как только отправились в поход.

Особенно кипятился Бактыбай — батыр из рода шекты. Он был отчаянным джигитом, не боялся ни огня, ни воды, умел сносить любые лишения походной жизни. Однако с пустыми руками возвращаться из набегов не привык.

«Каждый год обираем до нитки этих нищих туркмен из Карагана. Они уж поистине нищие: одну ладонь с мольбой тянут к Хиве, другую — к русским. Что толку от них, какая прибыль? Куда выгоднее было бы напасть на калмыков! Табунов у них видимо-невидимо, да к тому же вскормленных на вольготных, травянистых берегах Яика и Эмбы!» — недоумевал, злился Бактыбай.

Султан Батыр пропускал все разговоры и шепотки мимо ушей. Покачивался мерно на длинном рыжем жеребце и, казалось, был в своих думах далеко-далеко.

Всадники переваливали один голый бархан за другим, натыкались иной раз на следы стоявших когда-то здесь юрт. Однако следы все были старые. Головы джигитов опускались все ниже. Бактыбай совсем потерял надежду на добычу, стал мрачнее тучи.

Войско вступило в Устюрт. Его до жути пустая поверхность угнетала даже привычных к степной равнине казахов. Но, к счастью, все имеет конец: бесконечный, как небо, плоский, как доска, Устюрт тоже имел пределы. Воины султана Батыра и не заметили, как вдруг очутились перед пропастью. Кажется, сделай еще один шаг — и камнем полетишь в бездну.

Внизу белела меловая крутизна, по ее склону змейкой вилась едва заметная тропка, которую в народе прозвали спуском Маната.