Племенной скот

Не зная, что делать, Леня улегся спать. Они с Алиной давно не спали вместе, причем это она покинула супружескую кровать, предпочитая проводить ночь на диване. Она и сейчас устраивалась там. Леня долго прислушивался к звукам спящего дома, пытаясь уловить что-то новое, и, так ничего и не услышав, заснул. Проснулся он ночью, от того, что Алина присела рядом. Свет уличного фонаря падал ей на лицо, и Леня вдруг с удивлением увидел, что в ее глазах нет ни следа безумия. Она была такой, как до родов, и даже волосы легли вдруг по-прежнему, мягкими волнами, как ей всегда очень шло.

Алина подняла руку и легонько погладила мужа по щеке.

– Леша, – прошептала она, – это ведь не мой ребенок, да?

– Да, – ответил он, понимая, что врать сейчас нельзя.

– Я проснулась и вдруг поняла, что это не может быть он… Так много времени прошло. Я посчитала по календарю: больше года. А помню отчетливо всего два-три дня.

– Тебе было трудно.

– Очень трудно. Откуда ты взял его?

– Я украл его. Для тебя. Ради тебя. Там, за Садовым кольцом. Попросил Виталия – он выделил вертолет.

Ему было трудно лгать – лгать своей прежней, любимой жене. Но Алина словно и не замечала фальши в его голосе.

– Спасибо. – Жена скользнула под одеяло, прижалась к нему всем телом: они часто лежали так и разговаривали часами – раньше, много-много раньше. – Он такой красивый. Я так его люблю! Представляешь, у меня даже появилось молоко… Как такое могло выйти? Леня, хоть он и не наш, мы же все равно будем любить его, как родного?

– Конечно, – ответил он и поцеловал жену в рыжую макушку, пахнувшую шампунем. Это был знакомый, мягкий запах, и Леня снова любил его больше, чем аромат травяного отвара и цветущей сирени. Алина подняла глаза, и в них он увидел небывалую прежде смесь страха и покорности.

– Я люблю тебя, – сказал Леня.

– И я тебя люблю, – ответила она.

В этот момент проснулся и заплакал малыш.

Виталий пришел к нему сам. Алина убежала в магазин: она все никак не могла успокоиться, покупая малышу распашонки и игрушки.

Мужчины разговаривали в гостиной, залитой солнечным июньским светом. Малыш сладко посапывал в своей кроватке, в ручке его зажата была маленькая, по возрасту, погремушка.

Виталий ходил по кругу, хмурился, нервно покашливал и то и дело останавливался посмотреть на ребенка, а один раз даже приподнял кружевную пеленку, которой тот был прикрыт.

– И что, он точно твой?

– Точно мой. Вчера получил результаты экспертизы.

– Алина знает?

– Нет, конечно. Зачем ей знать?

– Здоровый?

– Абсолютно. Была парочка инфекций, но ничего серьезного, подлечили без последствий. А что ты хочешь? Там же совершенная дикость, заражаются друг от друга чем ни попадя.

Виталий, словно не поверив, опять подошел к младенцу, наклонился, всматриваясь в личико, еще раз приподнял пеленку, отчего ребенок, не просыпаясь, недовольно захныкал.

– А ментам как объяснил?

– Сказал, что был за городом на прогулке и нашел брошенного ребенка. Подождал, мать не появилась, и я решил его спасти. И теперь прошу оформить над ним опеку, потому что сам женат, но бездетен. Думаешь, кто-то будет проверять?

– Да нет, конечно. Кому эти дикие вообще нужны? Они вообще по документам как люди не проходят. А знаешь, что? Это ведь мысль. Принести Ноннке ребенка, сказать: украл… Пусть думает, что усыновили чужого. Но я-то буду знать, что он мой!

И Виталий, радостно потирая руки, отошел к окну. Решение было найдено.

Часть I Финист

1. Перышко

Это был год гибели деревьев. Еще ранней весной, во время первых дождей под тяжестью последнего зимнего снега, слипшегося из-за потоков воды в холодный ледяной комок, надломилась верхушка росшей во дворе рябины. Надломилась, повисла на лоскуте коры и не зазеленела в апреле.

А в следующем месяце выбежал со своего двора сосед: пьяный, в исподнем, с зажатым в руке топором. Вращая бессмысленными покрасневшими глазами, оскальзываясь на черной, влажной от талого снега и дождей земле, побежал он по деревне. Собаки, поскуливая, забивались в щели под воротами, разбегались испуганные куры, мамки хватали детей и несли от греха подальше в избы. А он метался по дороге, размахивая своим топором, и орал матерные слова. Наконец, не найдя, на ком бы выместить пьяную, бессмысленную, дикую злобу, он воткнул лезвие в ствол росшей возле колодца березы: воткнул и раз, и другой, и третий… Потом подоспели мужики, навалились на бузотера гурьбой, отняли топор, связали руки, повели отсыпаться в избу, к плачущей, побитой жене и испуганным детям. Алена видела все это из окна. А когда разошлись зеваки, она выбежала в одном сарафане на улицу, кинулась к березке, перевязала израненный ствол полотенцем и, плача, обняла.

Позже, когда зазеленели деревья, береза воспряла тоже. Робко и несмело подернулась дымкой новорожденной листвы, однако почти сразу увяла, и во время ветра печально шелестели над колодцем жесткие желто-бурые листья. Только одна тоненькая ветка в самом низу осталась зеленой. «Ты живи, ты только живи», – шептала, глядя на нее, Алена. Ей казалось, что, если береза погибнет совсем, случится что-то страшное.