Племенные войны

Антикайнен старательно вывел перед росписью самое заключительное слово: epajarjestelmallistyttamattomyydellansakaan (одно из самых сверхдлинных слов, которое автор не смог перевести — ему его прислали сволочи из Миграционной службы). Алес, гонсалес.

— Готово!

— Готово! — обрадовался Акку. — А вот, как нельзя, кстати, и Лииса возвернулась!

Действительно, в квартиру вошла пьяная в хлам Саволайнен. Ее губы были все такими же пунцово-алыми и изображали глупую улыбку, которая не исчезала с ее лица, даже когда она что-то говорила, словно бы Лиису контузило.

— Мальчики, — сказала она сквозь свой оскал. — Шли бы вы в пень, козлы!

— За козла ответишь, — сказал ей Акку и добавил. — Есть способ повысить свой материальный статус.

— Нет! — решительно сказала Саволайнен и сползла по стенке на пол. — Вы не в моем вкусе.

— Дура, — ласково заметил Пааси и, зацепив ее за подмышки, вновь поставил в вертикальное положение. — На твои нравственные устои никто не собирается покушаться. Сегодня дашь пятихатку, завтра Гюллинг тебе вернет с десятипроцентной добавкой.

— Гюллинга еще неделю, а то и полторы не будет, — Лииса потрясла перед носом Акку своим указательным пальцем. — Он будет до посинения пасти Мирбаха. Брестский мир, контрибуция и прочее, понимаешь?

Мирбах ходил по Москве и дул щеки, как посол Германии и, стало быть, кайзера. Он не обладал депутатской неприкосновенностью, потому что не был депутатом. Но вполне мог безобразничать так же, как и депутат, и даже похлеще: он был дипломатом, со всей вытекающей из этого свободой действий. Наивный усатый немец!

— Ну, и что? — никак не огорчился Акку. — Деньги все равно должны работать, а не под подушкой лежать. Ты сама подумай.

Какой бы ни была пьяной Лииса, а выгоду свою блюла туго.

Нетвердой походкой она ушла к себе в комнату, там пару раз упала, уронила кое-какую мебель, но вскоре вышла все с той же приклеенной улыбкой, держа в руке пять сотенных банкнот.

— Смотри, не обмани! — сказала она Акку.

— Да когда я тебя подводил, подруга дней моих суровых? — возразил он. — Все, дело сделано, а теперь — спать. Чтоб я тебя до утра не видел и не слышал. Разве что, плохо будет — кричи, приду с тазиком.

Лииса развернулась к себе, пару раз икнула и утекла внутрь комнаты, как нечто желеобразное.

Пааси принес к ее запертой двери пустой тазик и кувшин с водой.

— Она, конечно, кремень, — объяснил он. — Но в последнее время участились отравления несвежей осетриной. Жулье кругом, сбывает некачественный продукт.

Добавив из своих запасов еще пятьсот марок, Акку разложил их на столе перед Тойво и двумя пальцами подхватил расписку.

— Done, — сказал он.

— Ладно, — пожал плечами Антикайнен и собрал деньги в тощую пачку.

— Только на пустяки не трать — деньги все-таки революционные.

Ну, вот, теперь все, что зависело от него самого, Тойво сделал. Можно выдвигаться на поезд в сторону Костромы, ибо этот Буй всего-то в ста трех километрах от «сырой земли» (kostea — сырой, мокрый, maa — земля, в переводе с финского).

За окном сгустились сумерки, которые, таковыми останутся до самого утра. Пора белых ночей осторожно трогала душу каждого северянина, нашептывая, что даже ночи могут быть светлыми. А души отзывались легкой тоской по утраченной юности и призрачной надеждой: все будет хорошо.

  Коварный враг растаял в темноте,
  Момента ждет, чтоб сделать нам подлянку.
  А рыцари давно уже не те:
  Храпят в постели после бурной пьянки.
  Так, где же звон мечей и стук копыт?
  Заброшены в чулан стальные латы.
  Ведь подвиг — он не должен быть забыт,
  Совсем не здесь, совсем не так, ребята..
  Живем во лжи и верим лишь деньгам.
  Ой, не к лицу все это нам, учтите,
  Я так хочу упасть к твоим ногам,
  Взять и связать все порванные нити.
  Мне века два назад родиться суждено,
  Без страха, без упрека, без амбиций.
  Налит коньяк, не выпито пока еще вино.
  Прости меня за то, что я совсем не рыцарь[4]

….

Еще до полудня за Тойво заехала машина, в которой уже сидел пассажир: молодой мужчина в очень стильном двубортном костюме и модной кепке на русых волосах. На коленях он держал средних размеров саквояж и пальцами правой руки постукивал по нему, отбивая одному ему известный ритм какой-то песни.

— Зетцен зи зих, — сказал он, когда шофер распахнул перед Антикайненом дверцу машины, мол: можете садиться. И добавил по-русски. — Я говорю по-немецки, как и было уговорено.

— А я — нет, — ответил Тойво. Что за пьяные выходки? Меньше всего ему хотелось учить немецкий язык, чтобы общаться.