Плен

    Наконец, двери вагона раздвинулись, подошел грузовик, прямо на пол кузова грузовика выгрузили нас вповалку и повезли. Ехали через какой-то город, судя по надписям и вывескам - польский, подъехали к воротам, за которыми - лагерь. Ряды длинных, наполовину врытых в землю бараков, каждый из которых огражден колючей проволокой. Грузовик остановился у здания, над входом в который трепыхался немецкий флаг со свастикой. Перед зданием - небольшая площадь, по которой с деловым видом снуют немецкие солдаты, в стороне - кучка молодых женщин в советской форме, поют хором «Вставай, страна огромная...», видно чего-то ожидают. Охраняющие их вооруженные винтовками постовые не обращают на пение никакого внимания. Думаю, что эта группа женщин из захваченного немцами полевого госпиталя. После недолгого ожидания грузовик подъехал к входу одного из бараков, где ожидавшие его прихода одетые в немецкую форму, но со странными красными петлицами люди, говорящие по-русски, очевидно служители лагеря - полицаи, стали нас по одному затаскивать в барак.

     В нос ударило жуткое зловоние. Полутемный проход по середине, по обеим сторонам от прохода – двухэтажные нары. Найдя свободное место на нижнем этаже нар, втолкнули меня туда.

    Сосед, лежащий слева от меня бормотал что-то в забытьи, не отвечая на мои вопросы. Сосед справа охотно ответил и ввел в курс дела.

    Лагерь считается лазаретом, в него свозят раненых. Город, в котором он находится - Холм, поляки называют его Хелм. Кормежка отвратительная, тот же, что и везде - немецкий паек: 240-250 грамм хлеба и жидкая баланда раз в сутки. В конце барака за перегородкой с дверью, на которой написано «Arzt», перевязочная. Но перевязочных материалов нет, делают перевязку только в обмен на пайку хлеба. Поэтому в бараке такая вонь - гниют запущенные раны.

     Получил порцию баланды, вонючей, жиденькой, сваренной из той же брюквы, правда, попалось волоконце от мяса.

     Настала ночь. Сосед слева, явно находясь в горячке, что-то шептал, бормотал, называя чьи-то имена. К утру затих. Оказалось - умер. Сосед справа сказал: «Не говори никому пока. Если не заметят - получим за него хлеб и баланду, разделим.» Так и поступили. После «обеда» закричали санитарам и они вытащили его наружу.

    На следующий день после раздачи хлеба я со своей пайкой дополз до перегородки перевязочной, постучал туда. Дверь открылась и молодой парень в немецком кителе с красными петлицами, на которых нарисовано Arzt (врач), увидев в моих руках хлеб, впустил меня внутрь своего закутка, как должное, взял хлеб и, положив его в шкафчик, стал готовиться к перевязке. Налил в миску желтоватого раствора реваноля и, сопровождая свою работу расспросами о том, где попал, где служил, умело сделал мне перевязку. Сказал: приходить не ранее, чем через три дня - нет перевязочных материалов.

    Настали дни мучительного ожидания неизвестного конца. Тянулись невероятно медленно, точками отсчета времени были раздача хлеба, так называемого чая и баланды.

    В бараке не было умывальника, а выходить наружу я еще был не в состоянии. Угнетало состояние немытого тела, рана нестерпимо зудела: в ней завелись черви. Сосед успокаивал: это хорошо, с червями быстрее заживает.

    В окошко на противоположной стороне барака виден кусочек неба, колючая проволока, вдоль которой прохаживается часовой в каске с винтовкой за плечами.

     В бараке ежедневно умирают, мертвецов не спешат уносить (соседи долго скрывают мертвых, получая за них хлеб и баланду).

    Иногда в бараке появлялись «купцы», предлагавшие за кусок чего-либо съестного купить или обменять что-нибудь из одежды. Измученный голодом, усиленным необходимостью покупать перевязку за пайку хлеба, я соблазнился видом куска вареного мяса и отдал свою гимнастерку, еще сохранявшую приличный вид, в обмен на драную грязную рубашку. Сосед пристал: «дай откусить!». Не смог ему отказать, и он отхватил приличный кусок. Кажется, что до сих пор помню, какой вкус был у этого мяса.

    Дни тянулись один за другим, не могу определить, сколько это продолжалось. Наконец, меня и еще несколько человек вызвали для переправки в другой лагерь. Не знаю, чем руководствовались начальники нашего барака. Возможно потому, что я был менее других истощен. От природы тщедушный, я меньше других страдал от голода.

Hohenstein.

    На этот раз нас погрузили в сани, запряженные лошадьми, которыми правил штатский («цивильный») молодой поляк, очевидно мобилизованный для выполнения этой работы. Мы, не спеша в сопровождении пеших конвоиров ехали по улицам городка, на глазах у стоявших вдоль обочин людей. Часто кто-нибудь из них подбегал к саням и совал нам в руки то кусок хлеба, то яблоко, то вареную картофелину. Немцы, охранявшие нас, незлобиво покрикивали на них, но больше для вида.