Плен

Она лежала под ним и ничего не понимала, видимо, обычно это длилось дольше. Он слез, натянул штаны и лег рядом, прижимая ее к себе и вдыхая ее запах. Целовал ее в висок, в щеку, в волосы, пока еще можно, пока она не выгнала его – запомнить побольше, почувствовать, как это. Даже боль отступала, от этой одуряющей близости, реальности, оттого что он допущен к телу и может трогать, мять, давить ее. Наверное, даже укусить и почувствовать на губах вкус ее крови. Она отвернулась к стене:

– Поздно уже, спи.

Но он все равно не мог заснуть, и всю ночь обнимал ее, целовал и трогал, забывался ненадолго и просыпался снова от ее близости, от дыхания, от запаха и тепла.

Утром она была невыспавшаяся и оттого сердитая. Торопливо накормила его завтраком и отправила на работу раньше себя – нужно было забрать детей от соседей. В голове весь день туманилось. Вчерашние моменты всплывали в памяти сами собой, и от них становилось радостно и приятно: он был с женщиной! С настоящей живой женщиной, причем с той самой, о которой фантазировал и за которой когда-то подглядывал. От этого он чувствовал себя наполненным и как будто сытым, это было новое, что как-то изменило всю его жизнь. И если бы не боль и куча проблем из-за этого, Вадим, наверное, был бы счастлив. Пришлось зайти в аптеку, купить марганцовки и маленькую бутылочку воды, а потом проносить это незаметно в туалет и целый день промывать рану.

Выглядела рана очень опасно: разрывов получилось сразу два, они невыносимо саднили от каждого неловкого движения, и приходилось снова идти в туалет и промывать снова – от марганцовки сильно легчало. Мужики посмеивались, что у Вадима понос, и в другой момент это бы злило, но сейчас было неважно – боль была слишком сильной.

В тот день он ее больше не видел. Не видел и в следующий. На третий день он сам дождался ее у проходной после смены – в том месте, где женщины, с которыми она ходила домой, сворачивали, – и пошел за ней. Она удивилась, но прогонять не стала – попросила подождать у детского сада. Дома, после того, как она накормила детей и отправила играть, Вадим снова поцеловал ее. Она не оттолкнула. Волна возвращалась, но теперь к ней примешивался страх – трещины еще не заросли, и от возбуждения кожица натягивалась и болела. Спали снова вместе, он целый час трогал ее за плечи, обнимал, мял и целовал, но когда она положила руку ему на трусы и хотела потрогать за член, он замер и отстранился. Она отвернулась и сделала вид, что спит. Еще и попросила ее не трогать, вставать рано. Но это было неважно, пока не выгнала, а значит, можно еще позапоминать это одуряющее состояние.

Вадим осторожно вернулся в цех. Никто ничего не заметил.

09:12. Катя

Катя проснулась рано и долго пила чай, болтая с тетей Светой. Та сочиняла уже какие-то совсем невероятные способы поиска Нины, вроде найма частного детектива или программы «Жди меня». Однако ее рассуждения настроили Катю на нужный лад, и она подумала, что можно бы найти Владимира Петровича, например. Может, он сможет как-то подключить ФСБ. Но он, наверное, ее даже не вспомнит.

– Теть Свет, а Нина ходила в церковь? Может, она там?

– Ходила, милая, ходила. Мать ее заставляла.

– Надо бы туда тоже.

– Давай я схожу, сырнички только дожарю и схожу потихоньку.

– Нет, я сама, – улыбнулась Катя и поцеловала тетю Свету в висок.

На улице было приятно. Вставало солнце, но пока не припекало, и гулять было хорошо. В голову опять лез комок тяжелых мыслей, и Катя изо всех сил старалась фокусироваться на другом: на солнце, на утренней свежести летней листвы, на блеске куполов.

В церкви она взяла у старушки платок и юбку и вошла. Внутри было прохладно и уютно. Батюшка вышел навстречу и кивнул Кате.

– Здравствуйте. Я хотела с вами поговорить. Вы Нину, мою сестру, здесь не видели?

– А, так вы Катя. Маринина дочка. Пойдемте туда.

Они прошли внутрь и оказались в небольшой комнате, похожей на исповедальню. Батюшка перекрестился на икону, а Катя не стала.

– Вы верующая? – спросил батюшка.

– Не знаю, – честно призналась Катя. – Скорее нет, чем да. Это не из-за бога, а из-за матери. Все, что с ней связано, меня раздражает.

– Марина вас любит. И вас, и сестру вашу.

– Не будем о ней. Вы хорошо знаете Нину?

– Нет. А Марину хорошо. Она страдает.

– Я не за этим пришла. Мои отношения с матерью – это отдельная тема. Мне есть в чем ее винить, но фокусироваться на этом я не хочу. Сейчас есть вещи поважнее.

– Нет ничего важнее любви и прощения, – сказал батюшка и сел.

– Это вы матери моей рассказывать будете. Меня интересует Нина.

– Я не знаю, где она. Марина приводила ее, и я рассказал про грехопадение. Это все.

– Да, я в курсе про этого мальчика. Значит, еще и вы ей добавили.

– Зря вы так. Я никого не осуждаю…

– Да ладно? Я все детство только и слышала: «А батюшка сказал», «А батюшка говорит»… Если бы вы поменьше говорили, нам с сестрой точно жилось бы полегче. А то она надрючивала нас за каждый проступок.

– Это их успокаивает. Страждущих. Они не чувствуют Господней любви в сердце своем, тревожатся, а тут находят успокоение.