Пленник железной горы

Мы с Кюном и ухом не повели. Мы были заняты. Набычившись, мы мерились взглядами. Распухали, расширялись. Два боотура, два безмозглых балбеса, готовых обменяться плюхами, вцепиться друг другу в глотку, а там и до оружия рукой подать. Это ведь прекрасно – быть сильным. Сильным. Очень сильным. Что тут думать? Вот ты, вот враг. Ты – хороший, враг – плохой.

Бей плохого! Бей, боотур!

Кюн. Зайчик. Сын дяди Сарына. Не враг. Хороший. Нельзя бить. Можно! Плохой! Сказал: я вру! Обидел. Как дам ему! Стол. Мешает. А вот и не мешает. Дотянусь…

– Дураки-и-и!!! Дураки дурацкие!

От визга у нас заложило уши. Дядя Сарын! Я помню, как он звал светлую Айысыт. Все чуть не оглохли, и Айысыт сразу примчалась. Нет, это не дядя Сарын. Это Айталын, моя младшая сестра. Ох, и визжит! – заслушаешься.

– Дураки! Оба!

И на два голоса:

– Усыхайте!!!

Трудно. Очень трудно. Усыхаю.

Вовремя девчонки объявились. Сам бы я не вернулся. Первый удар, и пошло-поехало, покатилось кубарем в пропасть Елю-Чёркёчёх. Были у дяди Сарына сын с дочерью, осталась у дяди Сарына одна дочь. Думаете, я хвастаюсь?

Я знаю.

Зайчик горой навис надо мной. Он хмурился, морщил лоб, растерянно моргал. Кто плохой? Где плохой? Куда подевался? Этот – плохой? Вроде, нет… Угрозы нет, драка откладывается. Что ж теперь делать? Все-таки усыхать?

Усыхать Зайчику не хотелось, но пришлось.

– Ты кто такой?! – подступила к нему Айталын, едва взгляд парня сделался осмысленным. – Ты что это творишь, а?

– Я?

– Ну не я же?!

– Я Кюн Дьирибинэ. Я сын Сарын-тойона, Первого Человека…

– Придурок ты, Кюн Дьирибинэ! Придурок, а не сын Первого Человека!

Я прямо залюбовался, глядя на кипящую от возмущенния сестру. И немедля огрёб свое, заслуженное:

– Ну ладно, Юрюн! Он с детства без мозгов! А ты?!

Случилось чудо: Зайчик смутился.

– Виноват, – он потупил взор. – Больше не буду.

– Точно?

– Ага.

– Точно-точно?

– Ну сказал же!

– Ладно, на первый раз прощаю. Из-за чего сыр-бор?

– Из-за Нюргуна. Юрюн нам про него все уши прожужжал. Хотели посмотреть…

– Хотели?

Лицо Айталын затвердело деревянной маской. Мне аж страшно сделалось.

– Ну да…

– Идите за мной.

В дверях «можжевеловой» спальни близнецы встали, как вкопанные. Будто на стену наткнулись. Айталын укрыла Нюргуна двумя одеялами – одного не хватило – но все равно зрелище было не из приятных. Огромная лапища безвольно свисала до самого пола. Торчала желтая заскорузлая пятка. Мокрые волосы закрыли лицо. И храп, словно Нюргуна душили злые духи.

– Спит? – охнула Жаворонок.

– Спит.

– Давно?

– Четвертый день.

– Будить пробовали?

– Пробовали. Не просыпается.

– Водой обливали?

– Целое озеро извели.

– И что теперь делать?

Кюн с детской надеждой смотрел на Айталын.

– Не знаем. А кто знает?

– Наш отец! Он все знает!

Когда Жаворонок помянула отца, Зайчик скривился, как от оскомины.

– Эй, боотур! – Айталын повернулась к парню, уперла руки в бока. – Давай, выручай! Скачи за отцом! На него одна надежда. На него – и на тебя.

– Я… Я поеду!

– Молодец!

– Прямо сейчас! Поскачу! Ветром, стрелой!

– Мужчина! Защитник!

– У меня конь знаешь, какой быстрый? Я отца привезу! Он разбудит!

Попроси Кюна я – уперся бы рогом, бычок. Он на отца дуется, обиды копит. Уломал бы я Зайчика? Конечно, уломал бы, он парень славный, когда не бесится. Но попотеть бы пришлось – ой-боой! А тут раз, и готово!

Вот что значит – человек-женщина.

2. Трудно мне с женщинами

– Как в юрте, – говорит Жаворонок.

Я киваю:

– Ага.

Айталын молчит.

Мы сидим у меня в спальне. Пахнет сосной. Мы с Айталын – на полу, скрестив ноги; Жаворонок – тоже на полу. Мы уступили ей ложе, как почетной гостье, но дочь дяди Сарына присела на краешек, поерзала и слезла к нам.

В соседней спальне храпит Нюргун.

– В юрте тесно, – Айталын решает присоединиться к разговору. – В юрте воняет. В юрте горит очаг. Это разве очаг?

– Ага, – невпопад отвечаю я.

То, что я назвал очагом, а моя сестра – не очагом, выглядит как ребристый поднос из красной меди. На нем горит крохотный костерок из щепок. Костер соорудила Жаворонок. Света очаг, который не очаг, дает мало, тепла, считай, и вовсе не дает. Тепло нам не нужно. Лишний свет – тоже.

Мне нравится.

– Что ага? Что?! Ага ему…

Айталын злится. Бьет кулачком в ладонь:

– Я предлагала сесть на кухне. Нет, уперся: спальня, спальня…

– На кухне, – Жаворонок улыбается. Мне не нравится ее улыбка. Обычно нравится, а сегодня нет, – он бы не усидел. Извертелся бы вьюном. Все время бегал бы смотреть, спит ли его драгоценный Нюргун. Вдруг проснулся? Перевернулся? Обмочился?! А тут он сидит, как миленький. Отсюда он его чует.

Он – это я. Нет, он – это Нюргун.

Что-то я запутался.

– Чуял бы из кухни, – Айталын сама вроде костра на подносе. Слова Жаворонка – щепки, которые летят в пламя. – Я бы брусничника заварила, или дёмхеня[51]. Масло есть, сливки. Попили бы горяченького. Ну чего ты, чего? За Кюна переживаешь? Доедет твой Кюн, ничего с ним не станется.

Ты – это тоже я. Ну, для сестры.

– Я не переживаю. Что с ним, с боотуром, сделается?

– Что? – взвивается Жаворонок.