Пленник

Полковник перевернулся на другой бок и увидел на ночном столике около лампы полученное два дня назад письмо жены, которое у него до сих пор не хватило духа распечатать. Он ненавидел этот четкий почерк (у всех женщин, окончивших тот же колледж, что и его жена, был совершенно одинаковый почерк), этот стиль письма, эти мелкие домашние происшествия, которые она описывала с раздражающей обстоятельностью (хождения за покупками, благотворительные чаепития, пересказ содержания фильмов). Но особенно неприятна ему была неизменная формула в конце письма — она его нежно целует.

Он снова вообразил длинную ленту асфальта, разделенную посередине белой полосой. Потом начал сочинять в уме письмо дочери: «Девочка моя! Вот я тут, у себя в номере, мучаюсь от бессонницы и думаю о тебе. На улице жарища, как в геенне огненной, так выразился бы твой дед. Издалека доносится грохот орудий. Не беспокойся, это наши солдаты палят по противнику-призраку. Сегодня у меня выдался очень тяжелый день, и я смертельно устал, но, несмотря на это, никак не могу уснуть… Если бы ты была со мной, любовь моя… (Теперь письмо адресовалось любовнице.) Бывают минуты, когда мне так тебя недостает, что я очень страдаю. Временами мне кажется, что люди всех наций земли обезумели, однако я считаю, что наш долг — сохранить здравый рассудок, чтобы восстановить порядок в мире и не допустить окончательного воцарения хаоса… Знаешь, какая странная вещь? Однажды в самый разгар сражения — поверишь ли — я подумал о тебе. Невидимые партизаны, забравшись на деревья, начали в нас стрелять и убили моего солдата. Очередью из автомата я срезал одного из этих стрелков… Не пугайся, деточка (он опять писал дочери), — это единственный человек, которого я убил в этой войне своими руками. Он упал с дерева, как гнилой плод. (Два последних слова он мысленно смягчил.) Мальчишка лет семнадцати, не больше. Почти твой ровесник! Вот тут-то я невольно вспомнил тебя, и мне стало страшно. Он был худой, в лохмотьях, на ногах нечто вроде сандалий из кусков старых автомобильных камер… Не мы затеяли эту ужасную войну, но мы должны воевать в полную силу и обязательно победить. Ведь мы — обладатели всего самого лучшего в мире. И я всегда молю бога быть нам заступником и опорой, дабы мы могли использовать наше могущество и наше богатство не только ради собственной пользы, но также ради счастья и благополучия всего рода человеческого. Я знаю, что повсюду в мире нас осуждают. Называют империалистами, колонизаторами, угнетателями. В нашей собственной стране, кроме огромной массы равнодушных, ничем не интересующихся людей, есть «ястребы», которые одобряют применение нашей военной мощи для сдерживания коммунистической экспансии в Азии и в остальном мире, но есть и «голуби», которые — сознательно или бессознательно — служат интересам международного коммунизма, не отдавая себе отчета, что в тот день, когда мир будет коммунизирован, первыми жертвами окажутся они, эти самые «голуби». Дочурка моя, при одной мысли, что тебе когда-нибудь придется жить в условиях тоталитарного режима, меня охватывает неописуемый ужас. Наши храбрые солдаты и твой родной отец находятся здесь, сражаясь за то, чтобы ты и твои дети могли наслаждаться долгим и нерушимым миром, справедливостью и свободой; могли жить в обществе, где каждый волен выбирать себе религию, книги, которые он хочет читать, и профессию, к которой чувствует призвание… в обществе, где каждый говорит то, что думает, без опасения быть посаженным в тюрьму или отправленным в ссылку. Помни только об одном: здесь мы переносим страдания, рискуем своей жизнью и даже лишаемся ее во имя нашей демократии!..»

Он резко приподнялся на кровати, открыл склянку со снотворным, вынул таблетку, положил в рот и, перед тем как проглотить, разжевал ее. Таблетка оказалась горькой. Канонада на мгновение затихла.

Он лег и вновь принялся за воображаемое письмо, обращаясь к возлюбленной: «Как я уже упомянул, в разгар боя я подумал о тебе. Когда я подошел к убитому мною коммунисту, он лежал на спине под деревом. Его глаза, черные, как твои, были широко раскрыты и неподвижны… И как это ни дико, в ту минуту передо мной возник твой образ. Почему? Наверно, причиной была его поза: убитый лежал на траве, ноги слегка раскинуты. Я вспомнил тот наш вечер в лесу, когда мы лежали в траве под буком и ты боялась, как бы кто-нибудь нас не увидел. Помнишь? А на нас с любопытством смотрела белка, притаившаяся на ветке, и ты засмеялась… Дочурка, помолись за меня, попроси бога, чтобы он простил прегрешения твоего отца и твои собственные, а главное — верь моей любви…»