Пленники небес

Я смотрел на серьезное невинное личико Алафэр, озаренное светом экрана, и задумался обо всех невинных жертвах алчности, жестокости и недальновидности политиканов и военных. Я винил в этом прежде всего движимые жаждой наживы корпорации и близорукие действия политиков, рассчитанные на поднятие собственного рейтинга, — политиков, которые разжигают и финансируют войны, однако сами никогда в них не участвуют. Но хуже этого было другое — наше собственное равнодушие и бездействие, бездействие тех, кто все видел воочию.

Я видел эти жертвы собственными глазами, видел трупы, которые выносили из расстрелянных минометами деревень, людей, сожженных напалмом и похороненных заживо в ямах, вырытых на берегу реки.

Но отчетливее, чем самые страшные воспоминания о той войне, проступает в моем мозгу одна виденная мною когда-то фотография. Этот снимок был сделан нацистским фотографом в Берген-Белсене, запечатлел еврейку, несущую на руках маленького ребенка к асфальтовому скату перед газовой камерой. Свободной рукой она держала за руку маленького мальчика, а позади них шла девочка лет девяти. На ней было коротенькое пальтишко, точь-в-точь такое, как носили в мое время младшие школьники. Фотография была не слишком четкой, лица людей были смазаны и расплывчаты, но по какой-то причине белый чулок девочки, спустившийся на пятке, выделялся в полумраке фотографии, точно схваченный серым лучом света. Так и осталась в моей памяти эта картина — белый спустившийся чулок на фоне смертоносного коридора. Даже не знаю почему. Вот и теперь, когда я вновь и вновь переживаю гибель Энни, или вспоминаю рассказ Алафэр о ее индейской деревне, или смотрю старый документальный фильм о вьетнамской кампании, меня охватывает то же чувство.

Иногда я вспоминаю строки из Книги Псалмов. Не могу назвать себя человеком верующим, более того, мои познания о религии весьма отрывочны; тем не менее эти строки объясняют все гораздо лучше, чем мой скудный разум: те строчки, в которых говорится, что невинные страдальцы за весь род человеческий особо любимы Богом, они — помазанники Божьи; их жизнь — жертвенная свеча, а сами они — узники небес.

* * *

Всю ночь лил дождь, а наутро взошло солнце, озарив мягким розовым светом задержавшийся в ветвях деревьев предрассветный туман. Я спустился за газетой и устроился на крыльце с чашечкой кофе.

Зазвонил телефон. Я вернулся в дом и снял трубку.

— Чем это ты занимался с этой лесбиянкой?

— Данкенштейн?

— Он самый.

— Так чем это вы с ней занимались?

— Тебя это не касается.

— Ошибаешься. Все, чем она и ее муженек занимаются, касается нас.

— Откуда ты узнал, что я виделся с Клодетт Рок?

— У нас свои источники информации.

— За нами не было хвоста.

— Ты просто его не заметил.

— Говорю тебе, хвоста не было.

— Ну и что?

— Вы что, их телефон прослушиваете?

Он молчал.

— Что ты хочешь сказать, Данкенштейн?

— Что ты спятил.

— Она рассказала кому-то по телефону, что я ее подвез, когда она была в Нью-Иберия?

— Не «кому-то», а мужу. Она позвонила ему из бара. Кое-кто считает, что ты — говнюк и тупица, Робишо.

Я уставился на занавешенные туманом деревья с мокрой от утренней росы листвой.

— Когда ты позвонил, я пил кофе и читал газету, — сказал я. — Сейчас я положу трубку и вернусь к этому приятному занятию.

— Я звоню из магазинчика у моста, — сказал он. — Через десять минут буду у тебя.

— Вообще-то, я собираюсь на работу.

— Работа подождет. Я позвонил шерифу и сказал, что ты задержишься. До скорого.

Через пару минут к дому подъехал серый служебный автомобиль, он выбрался из него, прикрыл дверцу и немедленно угодил в лужу носком начищенной туфли. Он был, как всегда, элегантен: стрелки на серых полотняных брюках безукоризненно отглажены, красивое лицо гладко выбрито, светлые волосы блестят. Его талию стягивал кожаный ремень с начищенной пряжкой, отчего он казался еще выше.

— У тебя найдется еще чашка кофе? — спросил он.

— Ты только затем и приехал, Майнос? — Я придержал для него входную дверь, однако, боюсь, тон мой был не особо гостеприимным.

Он вошел и принялся рассматривать книжку-раскраску, забытую Алафэр на полу.

— Не только. Может быть, я хочу помочь тебе. Почему бы тебе не перестать ерепениться? Каждый раз, когда я пытаюсь с тобой поговорить, ты начинаешь дерзить.

— Вообще-то, я тебя не звал. Ты сам постоянно напоминаешь о себе. И ни хрена вы мне не помогаете. Так что перестань пороть чушь.

— Хорошо, допустим, ты прав. Мы обещали тебе что-нибудь сделать. У нас не вышло. Так бывает, и ты об этом прекрасно знаешь. Мне уйти?

— Пойдем на кухню. Я тут собирался есть мюсли. С бананами и клубникой. Хочешь порцию?

— Не откажусь.

Я налил ему кофе с горячим молоком. В окно лился голубоватый утренний свет.

— Не стал подходить к тебе на похоронах. Я не умею выражать соболезнования. Теперь я могу тебе это сказать: мне очень жаль.

— Я не видел тебя на похоронах.

— На кладбище я не поехал. Это ведь дело семейное, правда? Думаю, ты у нас парень правильный.