Пленники Раздора

— Слышал? — спросила волчица и тут же протянула костыль целителю: — На.

Парень уперся:

— Прочь поди вместе с деревяшкой своей. Крефф ему спать велел и не вставать, покуда не окрепнет…

— А ежели я скажу креффу, как ты настойку для мужика обозного надысь варил за десяток пряников? — спросил ратоборец, поднявшись на своей лавке.

Лицо парня вытянулось. Такой подлости он не ожидал.

— Дай. Сюда. — Приказал Фебр.

Послушник выругался сквозь зубы, вырвал из рук волчицы костыль и направился к лавке:

— На! Но учти — я держать тебя буду!

— Держи, жалко что ли, — сказал Фебр, всё ещё не веривший в собственное счастье.

— Погоди ты, — прыснула Мара. — Хоть оденься.

Она взяла лежащую на узкой полке стопу одежды.

— Эх, чудище косматое, уж и тощий!

Чёрная рубаха повисла на ратоборце, как, должно быть, повисла бы на его костыле. Изеч, ругаясь, помог вздеть обережнику штаны.

Ходящая покачала головой, глядя на то, как Фебр замер, борясь с дурнотой, причиной которой были одновременно и слабость, и привычка лежать бревном которую седмицу подряд. Ну, а ещё он увидел как нелепо болталась культя в свободной и слишком длинной для неё штанине.

— Ну? — спросила Мара. — Ты встанешь или так и будешь на свой обрубок любоваться?

— Встану, — огрызнулся Фебр.

— Так вставай! — усмехнулась она.

— Отстань ты от него! — зашипел Изеч. — Дай человеку с силами и духом собраться!

Мара нырнула Фебру под руку и посмотрела на лекаря:

— И сила, и дух у него есть, собирать незачем. Тяни!

Они разом выпрямились, поднимая и ставя ратоборца на единственную ногу.

Краска сошла с лица обережника, сделав его серым, словно остывший пепел.

— Дыши глубже, — посоветовала Мара. — Это потроха в тебе на место опускаются. Столько лежал!

Фебр, не глядя, протянул руку в сторону лекаря, пошарил в воздухе и Изеч, поняв все без слов, сунул ему под мышку костыль.

— Шагай, чего замер? — спросила волчица. — Стоит, как корни пустил.

Ратоборец, крепко обхватил деревяшку, сделал первый осторожный шаг и замер, заново обвыкаясь с собственным телом. Голова кружилась, увечная нога, которая стала вполовину короче прежнего, просила отыскать опору.

Целитель замер рядом, готовый в любой миг подхватить обережника. Фебр огляделся. Он уже и забыл, каково это смотреть вокруг с высоты собственного роста, а не снизу вверх, лежа на лавке.

— Ну как? — со страхом спросил ратоборца выуч. — Может, ляжешь?

Тот в ответ покачал головой.

Он стоял, сколько хватило сил, и даже сделал ещё несколько трудных неуверенных шагов от лавки к стене. Этот путь показался мужчине самой долгой дорогой в жизни. А потом он позволил дотащить себя обратно до скамьи, заплетающимся языком велел Изечу спрятать костыль, стянул рубаху с портами и заснул, так и не успев поблагодарить волчицу.

* * *

В покое Главы Клёне было уютно. Она сидела за столом напротив отца и старательно, хотя ещё и не слишком быстро, чертила тонким писалом по бересте то, что диктовал Клесх.

— Молодец, — похвалил он. — Быстро учишься.

Девушка улыбнулась, и её строгое сосредоточенное лицо сразу преобразилось, похорошело.

— Что‑то ты невеселая совсем, — заметил вскользь Клесх. — Случилось чего?

Она пожала плечами, не зная, что ему на это ответить. Что случилось? Ничего…

— Ты Фебра перестала навещать, — сказал Глава. — Почему?

Клёна опустила глаза:

— Я там в тягость…

Отчим усмехнулся:

— Это он тебе сказал?

— Нет! — тут же встрепенулась девушка. — Нет…

И добавила едва слышно:

— Но я же не дурочка. Я вижу.

Клесх откинулся на лавке:

— И что же ты видишь?

— Вижу, что не в радость я ему. Не нужна, — ответила она, с трудом выталкивая слова, потому что было стыдно и, потому что брала досада — зачем он принуждает её рассказывать о том, о чём даже думать горько?

— Не нужна и не в радость — не одно и то же, — спокойно сказал Глава. — Как ему тебе радоваться, если он себя обузой чувствует, калекой? Думаешь, просто такое в душу впустить? Он слабость выказывать не привык. А ты вокруг кошкой вьёшься. Но то ведь не дитя балованное — мужик, вой. Ты же, то ложку каши к губам поднести пытаешься, то напиться подать. Спасибо, что в пеленки не кутаешь.

Клёна сидела с глазами полными слёз.

— Он тебе пожаловался, да? — спросила она. — Об этом ты с ним говорил?

Отчим хмыкнул:

— Жаловаться обережники не умеют. А у меня других забот полон рот, чтобы ещё дела ваши сердечные обсуждать. С этим сами разбирайтесь.

Падчерица сидела с алыми, как брусника, щеками.

— Спрашивал я о Сером, о плене, о побеге, о Маре, — пояснил Глава.

Последние его слова больно ранили девушку. Фебр чуть жив был, а к нему с расспросами. И тут же она осадила сама себя — не ради пустого любопытства ведь допытывались.

— Что же мне делать теперь? — спросила падчерица.

— Ничего, — ответил невозмутимо Клесх. — Ничего не делать. Не кудахчи вокруг него. Он не цыпленок, да и ты не наседка. Дай парню в силу войти. Зачем тебе мужик немощный?

Клёна потупилась и глухо пробормотала:

— Не пойду больше туда…