Пленники Раздора

— Птаха…

Клёна вскинулась. Видимо, успокоенная его ровным дыханием она задремала и проспала довольно долго, потому что солнце уже перевалило за полдень.

Ратоборец смотрел на девушку и улыбался.

— Борода у тебя, — покачала головой Клёна, — косы плести можно.

Он улыбнулся ещё шире и приподнялся на локте. Видно было — уже довольно для того окреп.

— Мне снилось, ты меня поила какой-то настойкой, — сказал Фебр. — Горькой.

Девушка подсела к нему:

— Поила.

Он снова опустился на сенник и теперь глядел на собеседницу снизу вверх:

— Спасибо, — поблагодарил ратоборец и добавил, взглядом показывая на свои укрытые покрывалом ноги: — Поняла теперь, как оно с нами бывает…

Клёне на миг стало и грустно, и смешно оттого, что он решил, будто она ухаживала за ним из сострадания и благодарности. Благодарности за то, что в своё время спас, а потом ещё и вразумил, не дав стать возлюбленной воя, чем избавил от печальной будущности быть женой изувеченного, ни на что не годного мужика.

И она спросила упрямо:

— Как?

Фебр улыбнулся, полагая, что собеседница его не поняла:

— Вот так. Как со мной случилось. Ты не ходи сюда, не надо.

Весь гнев, накопившийся в душе за последние месяцы, разом вскипел в Клёне.

— Опять гонишь? — спросила она, смиряя острую горечь обиды. На себя. На него. На жизнь. На Ходящих.

— Жалею, — пояснил обережник.

— А чего меня жалеть? — холодно удивилась девушка. — Меня жалеть нечего — очи видят, уши слышат, руки-ноги целы.

Вышло слишком резко. Но он не обиделся. Только снова улыбнулся. А в ней зашлось сердце — столько горечи было в его улыбке!

— Вот и меня нечего, — сказал, наконец.

— А я и не жалею, — отозвалась Клёна. — Жалела бы — сидела в углу да плакала.

Ей было больно. По-настоящему больно оттого, что он всё никак не хотел ей верить, всё пытался разглядеть в её поступках упрямство вбившей себе в голову блажь избалованной девки.

— Ты изменилась, птаха, — тихо произнёс Фебр.

— Повзрослела, — поправила его она и добавила твёрдо, чтобы не мог оспорить: — Завтра снова приду. Я за минувший месяц всякого тебя видела — и больного, и чуть живого, и умирающего, поэтому в жилу пошедшим меня не испугать.

Он смотрел на неё потрясенно. Эта отповедь была резкой и честной. Обережник не нашелся, что сказать.

Клёна пришла на следующий день. Не с утра, едва проснувшись, а сходив на урок и после него затвердив то, что наказали.

— Я тебе одежду принесла, — она положила на скамью чёрную рубаху.

Рубаху дала Нурлиса, причём — хвала едкой старухе! — выбрала такую, чтобы не была сильно велика отощавшему за месяцы плена и болезни парню.

Фебр с тоской посмотрел на черное облачение ратоборца. Ему такое вздеть — курам на смех. Но он ничего не сказал. Да и что тут говорить?

89

Тамир наслаждался весной. Давно, уже очень давно ему не было так хорошо и спокойно. Одиночество и сомнения, без устали терзавшие его все последние годы, отступили — их вытеснил собой бушующий зеленник.

Воздух казался дурманным и пьяным, голова кружилась, и перед глазами проносились не то видения, не то воспоминания. Колдун не задумывался. Он жил между двойной явью и одновременно с этим будто бы видел два разных сна.

В одном он был человеком — сыном, мужем, отцом, дедом, обережником… В другом — скитальцем, запутавшемся во множестве дорог, безнадежно ищущим путь к дому, к людям, которых покинул. Он не помнил их имен и лиц, не помнил, зачем ему непременно надо их отыскать. Знал лишь одно — искать нужно… Впрочем, и торопиться с этим уже ни к чему.

А явь его путалась, заставляя постоянно теряться в догадках — то, что так часто напоминает о себе, было ли с ним на самом деле? Мерещилось ли? Застенчивая девушка с короткими волосами, закрученными в легкие тонкие кудряшки — она улыбалась и пела. Он помнил, как она склонялась над старыми свитками и тень от длинных ресниц падала на нежные щеки. От этих воспоминаний теплело на душе… Кто она была? И где она теперь? С кем?

Не помнил. Но был счастлив.

Иногда всплывала перед глазами другая — с тяжелой русой косой и синими лучистыми глазами, с кожей сливочно — белой и красивыми мягкими руками. Лицо было знакомым. Но всё одно — Тамир не помнил имени. Да и казалось отчего-то — не нужно помнить. Незачем. И он снова не ворошил минувшее.

По ночам, во снах к нему приходила женщина — темноглазая, с волосами, тронутыми сединой. Что-то ласково шептала, касаясь головы. Гладила сухой ладонью от бровей к волосам, а он лежал, вытянувшись на лавке, положив тяжелую голову ей на колени. Закрывал глаза. Сердце трепетало. Пахло хлебом и домом, подошедшей опарой и печным дымом…

Тамир знал: если захочет, то, наверное, вспомнит, что связывало его со всеми этими женщинами. Но он не хотел. Он просто был счастлив.

Случалось, ему являлась девочка. У неё были светлые кучерявые волосы, разбитые коленки и исцарапанные руки. Она что-то говорила, и, хотя он не мог разобрать слов, тихая радость проливалась в сердце. Он играл с ребенком. Она забиралась к нему на колени, дергала за волосы, смеялась. Он её щекотал. И просыпался счастливее, чем засыпал.