Пленники тайги

Продавщица, заполучив деньги, в разговор больше не вступала, выдала товар, прихлопнула на прилавок сдачу и легко забыла о дотошном покупателе.

Лодка, загруженная нехитрым скарбом, одиноко маячила на деревенской пристани. В носу лодки нахохлившись, сидела, в смиренном ожидании, бабушка Уля. Она редко пускала голубоватый дымок из своей старинной трубки. Трубка была так стара, что даже помнила заливистый смех своей хозяйки, помнила ее острые, ровные зубы. Будучи молодой, Уля каждый день чистила зубы корешком элеутерококка. Этому ее научила мать, обещая, что зубы сохранятся на всю жизнь, что до самой старости можно будет кушать вкусное сырое мясо, – строганину. Но, теперь-то понятно, что мать обманула, уже давно во рту нет ни одного зуба, а заливистый смех куда-то убежал ещё раньше, когда умер ее первенец.

Собаки, коротко привязанные здесь же, завидев приближающегося хозяина, встряхнули шубы и потягивались, едва заметно улыбались родному человеку.

Спрятав чайник поглубже в бутор, Лукса, на родном языке поинтересовался, где народ. Бабушка ответила, что все уехали. Лукса залез пятерней в седую шевелюру и долго шкрябал там ногтями, о чем-то размышлял.

Родичи, на трех лодках, еще вчера ругались между собой и поторапливали Луксу, чтобы уехать всем вместе, но Лукса не торопился и не мог понять, зачем торопятся другие люди, – не все ли равно, где жить? Хорошо жить там, где есть еда, а здесь еды много, рядом с пристанью весь день работает столовая, там вкусно пахнет.

Солнышко пригрело, и на морщинистом лбу охотника заблестели мелкие бисеринки пота. В последние годы Лукса редко потел, старым стал, хоть ещё не бросил охоту. Стащив с себя энцефалитку, ей же утер лоб, бросил на сидушку. Остался в легкой, застиранной до мелких дырочек рубахе. Еще раз оглядел лодку, что-то гортанное сказал собакам, и они радостно запрыгнули, сели рядышком и уставились вдаль, ждали скорости, встречного ветра. Собаки приучены и в лодке ведут себя смирно, на борта не лезут, знают, что можно получить шестом по хребту.

Жиденькая, в три волосинки, удэгейская бороденка топорщилась в разные стороны, узкие до предела глаза, просто одни щелочки, не хотели расставаться с берегом, снова и снова ловили взглядом людное крыльцо столовой. Опять что-то сказал и бабушка шевельнулась, тяжело оттолкнула лодку от берега, в одно касание вывела ее на достаточную глубину и без труда остановила там, уперевшись шестом в покатое, галечное дно. Лукса ещё раз глянул на яркое солнце, спустил мотор в воду.

Река была живая, она лениво тянула прозрачные нити струй, скручивая их за кормой лодки в крепкий жгут течения. Едва заметной волной прикасалась к берегу, ластилась, трогала береговую гальку, но с места не сдвигала ни одного камешка. Тихое время лениво подвигалось к полудню. Неспешно подвигалось.

Мотор у Луксы был старый, очень старый. В деревне таких моторов уже и не осталось, только у него. Зато и названия такого тоже ни у кого не было, мотор назывался «Москва». И не просто «Москва», а на конце ещё стояла большая буква М. Лукса думал, что это специально так сделали, чтобы не забывать, что тот большой и славный город называется с большой буквы М. Когда возвращался с войны, он был в этом городе, видел какие бывают огромные и красивые дома. В других городах тоже есть много больших домов, но они не такие, как в Москве. В Москве выше и красивее.

Стартера на моторе давно уже не было. Чтобы завести мотор, нужно было обмотать вокруг маховика крепкий, сыромятный ремешок, упереться коленом в сидушку и резко дернуть. Маховик раскручивался и мотор заводился. Но было это не так просто. На самом деле, чтобы его завести, нужно было дернуть так, прилагая немалые усилия, раз десять, а то и ещё больше. Для удобства Лукса привязал на самый конец ремешка крепкую палочку. Брался за эту палочку и дергал. Снова накручивал ремешок на маховик и снова дергал. Опять накручивал, и опять дергал. Мотор хлюпал своим загадочным, неведомым нутром, но заводиться не хотел.

– Совсем его старый стал. Больной, – ворчал охотник и накручивал ремешок уже в десятый, двадцатый раз. Дыхание сбилось, руки от усталости повисли плетьми и мелко дрожали. Все люди уже давно ездили на «Ветерках», и даже на «Вихрях», а Лукса все мучился и мучился со своей «Москвой».